Лес сменили высокогорные пустоши, оставляя зелёное море, волнующееся при каждом дуновении ветра, под собой. Для Джованни, не привыкшего к таким путешествиям, казалось, что все его опасности, которыми он себя пугал, — ничто по сравнению с тем Адом, который может обеспечить всего лишь путь по горам с поклажей на солнцепёке. Вода вливалась в его тело и с той же лёгкостью выходила вместе с потом. Вся это местность была бы пригодна для проживания монахов-отшельников, заменяя им пустыню, именно здесь можно было бы найти все лишения и мучительные терзания для тела в величественном уединении с природой.

Они заночевали в углублении под гладкой отвесной скалой. Джованни снял мешок с натруженных плеч, и ему показалось, что силы оставили его навечно, но приказам аль-Мансура пришлось повиноваться: расстелить циновки на нагретых за день камнях и приготовить постели. Огонь разводить не стали, чтобы не привлекать дымом и светом к себе внимание. Отужинали лепешками, размоченными в воде, и сладкими сушеными финиками. Путники почти не разговаривали друг с другом за весь день. Лишь мавр давал краткие указания к остановкам, но больше руководствуясь часами дневных молитв: в полдень или когда тени от предметов станут той же длины, что и сами отбросившие их камни или деревья.

На закате аль-Мансур и Али помолились дважды: заходящему солнцу и наступившей ночи, когда последний луч дня погас. Джованни ничего не оставалось делать, как в это же самое время читать свои молитвы, обращаясь к Господу, поскольку тело болело нещадно, а ступни, пусть и не стёртые ходьбой, опухли от жары, и каждый сустав отзывался тянущей болью, стоило лишь пошевелить пальцем.

В поклаже мавра нашлась мазь, но она лишь охлаждала и была больше пригодной для лечения ожогов.

Утром Джованни разбудили поцелуи: сладкие, тягучие, приятным ощущением отзывающиеся в теле. Еще не до конца очнувшись, разомлевший ото сна, он протянул руку и принялся оглаживать свой пах, заставляя очаг удовольствия переместиться именно туда, где взволнованная кровь наполняла каверны восхитительным теплом, заставляя сильнее биться сердце.

«Все-таки он меня любит!» — вынес свой вердикт флорентиец и приоткрыл глаза, чтобы взглядом поймать тёмную, заросшую щетиной щеку аль-Мансура, старательно вылизывающего языком его ухо. Ладонь мавра накрыла его ладонь, и Джованни показательно застонал, отвечая на то, что такая ласка ему в высшей степени приятна.

— К вечеру мы должны достичь берега моря, — прошептал в ответ аль-Мансур. — Мы слишком нечисты, чтобы продолжать. Вставай!

Их утренней пищей были всё те же жесткие лепёшки и тёплая вода. Тропа больше шла на спуск, иногда принуждая скользить по водопаду из мелких крошащихся под ногами камней. Предусмотрительный Али принялся собирать толстые сухие палки для будущего костра. Он связывал их вместе верёвкой и навьючивал на Джованни поверх мешка. Тот лишь сдержанно улыбался в ответ, принимая свою роль носильщика общей поклажи. За ночь отдохнули только его ноги, а плечи и поясницу продолжало простреливать тупой болью, стоило только оступиться на неровностях пути и переместить тяжесть в какую-либо сторону.

После полудня впереди стала проглядываться узкая полоска моря, а потом с высоты открылся и весь берег, изрезанный маленькими песчаными бухточками. Свежий ветер принёс запах водорослей. Место, где оканчивался их путь, было похожим на полукруглый ободок чаши, стенки её поднимались от узкой полоски белого песка голыми неприступными скалами, увенчанными изогнутыми от сильных штормов соснами с тёмно-зелёными, почти плоскими верхушками. Однако спуск в эту чашу был: прорубленные в незапамятные времена и выглаженные до блеска волнами ступени.

Путники ступили на морской берег к закату, когда солнце уже коснулось вершин преодолённой ими горной гряды. Тут как раз и сказалась предусмотрительность Али и труд Джованни, поскольку у кромки воды удалось найти лишь пару выбеленных и засаженных ракушечником коряг для костра, который весело запылал, пощелкивая смолой, и обещал явить на ужин горячую похлёбку.

Вода была теплой и освежающей, ласковой и манящей, красноватой в лучах заходящего солнца и полной глубокой синевы, стоило чуть отойти от берега в лениво перекатывающиеся волны. Джованни не стал стыдиться ни мавра, ни мальчика: полностью обнажился, оставив на берегу покрытую пылью, смешанной с солёным потом, одежду, и откликнулся на призыв морской стихии. Он пробыл в ней достаточно долго, пока вода, потеряв синеву, не стала чернильно-тёмной, а сумерки не сгустились над бухтой.

Аль-Мансур ждал его на берегу в одной исподней рубашке и с ворохом снятой одежды:

— Всё постирай и разложи сохнуть на камни, и вот… — он протянул Джованни чистую ткань, чтобы обмотать чресла, и костяной гребень. — Расчеши свои волосы, я хочу их сохранить, а не обрезать.

Флорентийцу опять пришлось лезть в воду, чтобы взбаламученные волнами песчинки не остались в одежде. Мавр с мальчиком тоже искупались, а затем приступили к вечерней молитве, которая, как показалось флорентийцу, длилась больше, чем обычно. Однако всё разъяснил за ужином Али: обращаться к богу нужно в чистоте не только помыслов, но и в телесной, поэтому во время их пути, когда воды было мало, они не могли совершать молитвы должным образом. Поэтому и должна быть купальня в каждом доме, и двери её не должны оставаться закрытыми.

Аль-Мансур сидел рядом, сосредоточенно ел и не вмешивался в речь Али, рассказывающего Джованни о порядках в доме каждого верующего последователя бога Аллаха и о том, какие разговоры нужно вести, чтобы не прослыть пустословом и ненадёжным человеком. Мальчик быстро угомонился, стоило лишь его хозяину встать с места и протянуть пустую миску. Али быстро принял её из рук, побежал помыть в море, вернулся и замер на расстеленном ему месте, с головой завернувшись в плащ.

— Я нашел Али на рынке, — нарушил молчание аль-Мансур, — он был свободным, но нищим. О таких обычно заботятся в общине, но его отец умер, а дядя не пожелал кормить лишний рот, вот и продал мне. У него очень сметливый глаз и быстрые руки. Хороший вор, если нужно что-то украсть и не лишиться руки.

— Зачем ему красть? — непонимающе откликнулся Джованни.

— Да, Али не нужно красть еду на рынке, но он может украсть кольцо, закладной документ, печать и так же незаметно вернуть обратно. Его обращение располагает других людей, размягчает. Помнишь, как твой враг легко пошел за ним в ловушку? Другой бы на его месте позвал своих товарищей, а он — пошёл один. Вот ты, Йохан, например, умеешь соблазнять: чувствуешь, где уступить, где надавить. Твоя внешность магически действует не только на мужчин, но и на женщин. А еще и лекарь, и нотарий, и языкам обучен. Твои умения нужно лишь правильно использовать, только ты сам этого ещё не понимаешь.

— А ты… хозяин? — флорентиец бесстрашно взглянул в тёмные глаза аль-Мансура. — Только ли умеешь водить свой корабль?

— Я хорошо умею убивать, — четко произнёс аль-Мансур, без вздоха или смущения.

— А вырезать у убитого печень, сердце, желудок и унести с собой? — Джованни понимал, что вступает на скользкий путь: спрашивать у убийцы, как именно он убивает.

Аль-Мансур удивлённо посмотрел на него и задумался. И ему было не отказать в проницательности: обычно его собеседник спрашивал, скольких тот убил, примеряя количество к качеству и высокой цене работы. Однако флорентиец спрашивал о том, что сам мог когда-то видеть или знать, и раскрывался с ещё одной удивительной стороны.

— Так поступает палач, — осторожно начал свой ответ мавр, — а не убийца. Именно он уносит с места казни то, что осталось. Именно так ты поступил со своим врагом. Как палач, — он замолчал на краткий миг, собираясь с мыслями. — Мигель Нуньес не лекарь и не воин, он — палач. Так?

— Да, — выдохнул Джованни. Своим откровением он делал последнюю попытку спастись от навязанного рабства. — И он меня любит, и обязательно захочет вернуть обратно.

Аль-Мансур с удивлением хмыкнул и пожал плечами: