— Я уже говорил, что твой прежний хозяин — странный. Он позволяет тебе продавать тело за деньги или делать это тайно, не уберегает от своих же врагов, не даёт пищу и дом. Он хорошо обучил тебя, договорился со своим братом, чтобы тебя признали лекарем. Какие у него на тебя права, кроме слов о любви?

— Тогда он мой учитель, а я его ученик! — не сдавался Джованни.

— Ученик палача! — саркастически продолжил аль-Мансур, вовлекаясь в спор, но заставил себя тут же остыть. Он нахмурился, сжимая и выпячивая губы, приготовляя флорентийцу достаточно жесткую отповедь. Джованни еще что-то хотел ему возразить, но мавр властно поднял ладонь, призывая его к молчанию:

— Йохан, пойми сейчас и на будущее. Ты — ученик во всём. А мастер лишь в деле постыдном, что вами, христианами, считается грехом. Ученика передают, продают, выкупают. Вот когда ты станешь мастером ещё в чём-то, то получишь свою долю уважения и обязанности. Когда докажешь всем, что ты — мастер, и звание твоё не куплено, то можешь считать это первой победой на своём пути. Тогда ты станешь в своём искусстве равным другим. А пока — смирись, трудись, учись, переноси все тяготы достойно, не старайся увильнуть и найти послабления. Я — твой хозяин, ты поклялся мне во всём подчиняться. Ты понял?

— Да, мой господин, — прошелестел Джованни, раздавленный весом слов аль-Мансура и потеряв последнюю надежду что-либо изменить. Над словами мавра стоило поразмыслить, но в спокойствии, а пока голова, утомлённая жарой, казалась пустой бездонной бочкой.

— Завтра на рассвете за нами приплывёт мой корабль, — всё так же холодно и сжато продолжил аль-Мансур. — Там установлены строгие правила для всех. И тебе не будет никаких послаблений. Спать вместе в одной постели, пока мы на корабле и в море, не будем. Поэтому возьми в мешке остатки масла. Али не всё вылил в наш сегодняшний ужин. Отойди вон за те камни, постели циновку и приготовь себя. Я скоро приду, чтобы взять тебя, и ты, как мастер, покажешь мне своё искусство.

========== Глава 10. Сожженные святые ==========

Внутри аль-Мансура странным образом соседствовали две природы, как две части души. Одна — разумная, расчетливая, холодно мыслящая и отстранённая, а другая — страстная, внимательная, заботливая. И пусть внешне на словах мавр являл себя требовательным хозяином, то лишь прикоснувшись к трепетно-напряженному телу Джованни, ожидающему грубого вторжения и чувственно подавленного нарушением их договора, он внезапно начал с мягкой ласки, разминая уставшие, сведённые тяжелой ношей мышцы плеч и шеи. Пальцы аль-Мансура неторопливо двигались, прихватывая и отпуская, прищипывая кожу и разглаживая. Кожа начинала гореть внутренним огнём, и на смену пальцам к ней прикасались губы. Мавр вёл себя как нежный любовник, заставляя Джованни раскрыться и самому пожелать подготовить и выточить тот инструмент, что принесет обоюдное удовольствие, как только окажется внутри устремлённых к нему навстречу теснин.

«Другой» аль-Мансур доставил сердцу Джованни немало радости, прежде чем сознание его растворилось в сладкой пучине страсти. Мавр стремился выполнять их уговор, был влюблён и считал своим любовником, принесение удовольствия которому оставалось главной целью, стирая установленные границы: хозяин-раб, хозяин-вещь.

Однако они проявились сразу же, как закончилась любовная игра, и аль-Мансур, вначале заставивший зайти искупаться в полное слепой темноты море, в котором можно было двигаться лишь на ощупь, вывел обратно на берег. В объятиях стихии они были равны, невидимо улыбались друг другу, целовались, наслаждаясь моментом здесь и сейчас. Но стоило лишь приблизиться к затухающему костру, как объятия мавра затвердели и разжались. Он протянул Джованни кусок ткани, приказав обтереть сначала его, а потом позаботиться о своём теле, надел камизу и завернулся в плащ, укладываясь рядом с мирно посапывающем во сне Али. Джованни прикорнул за спиной своего хозяина на оставшимся свободным краю циновки и быстро уснул.

С первыми лучами восхода корабль аль-Мансура уже стоял в условленном месте. Джованни и Али быстро собрали и сложили вещи, и управились с этим раньше, чем подплыла лодка, чтобы их забрать.

На корабле мавра было по три весла с каждой стороны борта и одно большое рулевое со стороны кормы. Скорость судну придавало умелое обращение с парусами на двух мачтах. Всего в команде было тридцать человек, но словоохотливый Али объяснил, что иногда они берут больше, нанимая людей в портах, или сажают на вёсла в уплату за услугу: отвезти в другой город. Сейчас трюм был заполнен специями и дорогим сукном, которые предназначались для продажи, но перегрузят их не в Марселе, а в тихой гавани, чтобы избежать пошлин и выдать товар за генуэзский. Новые хозяева уже с полным правом доставят груз в Марсель.

Таким образом аль-Мансур оказывал посреднические услуги между востоком и западом, исполненными взаимной вражды. И он не боялся плавать в зимние месяцы, когда море читалось слишком бурным и грозило опасностью смертоносных штормов.

Мавр запретил Джованни прикасаться к вёслам, чтобы «не испортить нежность рук», но приказал учиться следить за парусами, работать иглой, если появлялся разрыв, и крепко связывать верёвки. А ещё — держаться Али, который знает корабль как свои пять пальцев. Спали они вместе со всеми на палубе, а во время молитв Джованни тихо сидел в стороне и тоже молился, но по-своему.

Через три дня показался берег, и генуэзский корабль встал вровень с судном аль-Мансура. По бортам были закреплены мостки, и трюм был полностью очищен, за что генуэзец расплатился с мавром, передав тому большой кошель с золотом. Однако от Джованни не укрылось и иное: помощник генуэзского капитана протянул мавру сумку, в которой обычно гонцы развозили письма, и она была не пустой.

Аль-Мансур направил свой корабль вслед за купцами, и к вечеру они уже встали рядом с пристанью Марселя. Джованни по приказу своего хозяина переоделся в светское платье, в котором заманивал в ловушку Понче в королевском замке Бельвер, сменив мавританскую одежду, которую теперь носил, как и другие моряки. Бродить по тёмным улицам Марселя одному было опасно, поэтому аль-Мансур отрядил двоих провожатых из команды и Али в сопровождение.

Как же было приятно вновь ступить на твёрдую землю и прочувствовать знакомую атмосферу города, наполненную дымными запахами жареного мяса в харчевнях, холодного пенистого пива, пролитого на камни улиц, прелых миазмов рыбного рынка, и услышать знакомую речь, льющуюся из-за прикрытых ставнями окон домов!

«Только бы Антуан был в городе! — спохватился Джованни. — И никуда не ушел с паломниками». Звуки кифары развеяли всё его сомнения: знаменитый Антуан Марсельский сидел на каменных ступенях фонтана на площади прямо перед домом Фины Донати и выводил грустные мелодии.

— Ну что, выгнала тебя Фина? Любовничка посметливее нашла? — придав своему голосу злорадства, проговорил ему Джованни прямо в ухо, тихо подкравшись сзади.

Кифара жалобно всхлипнула, выпадая из рук. Антуан схватил флорентийца за плечи, не в силах вымолвить ни слова:

— Живой! — наконец выплеснул он из себя слова вместе с перехваченным спазмом дыханием.

— Благодаря тебе! Ты же позвал аль-Мансура на помощь, — Джованни дал себя обмять и огладить кифареду, чтобы убедить окончательно, что перед ним стоит не бесплотный призрак. — Не хочу пока показываться Фине. Пойдём в трактир.

— А если Фина меня хватится? — начал сомневаться Антуан.

— Скажешь ей, что я тебя украл! Я ненадолго, но нам с тобой нужно поговорить о кое-чём важном. А к Фине я загляну завтра утром.

— Завтра у нас важное событие в городе [1], — Антуан укутал свой инструмент в мягкую ткань и положил в заплечный мешок. — Sermonem generalem и сожжение еретиков на старом кладбище. Помнишь, ты мне про спиритуалов рассказывал?

Джованни резко остановился. Дело спиритуалов казалось ему событием какой-то далёкой жизни: а ведь прошло всего полгода, как он трудился в авиньонской канцелярии над списком обвиняемых, пытаясь спасти Стефано.