— На рассвете наш договор вступит в полную силу!

========== Глава 8. Умрёшь не только ты, но и моя душа ==========

— Молчишь? Знаю, что не сможешь мне ответить. Я позаботился об этом в первую очередь. Удивлён? Не терпится узнать, почему? Мне не нужна твоя мольба, ни крик, ни проклятия, ни объяснения… Они бы смутили мой разум и сердце. И было бы еще больнее, чем сейчас, совершить то, что я задумал. Я обещал, и я это делаю.

Боюсь ли я боли? Да, боюсь. Не хотел бы вновь оказаться на дыбе с палкой, засунутой в зад. Видеть равнодушие или торжество в глазах палачей. Они тогда оба играли и получали удовольствие. Им было всё равно, виновен я или нет. И пока шла игра, их совесть спала.

Уподоблюсь ли я им сейчас? Да, я твой палач, но не судья. Тебя обвинили те, кого ты по своей волей подверг мучениям, кто пострадал от твоих рук и умер. И я никогда не поверю, что мой бедный брат был единственным из их числа. Помнишь, что ты мне сказал в Реймсе? «Я люблю смотреть на их страдания». Значит, были ещё, такие же, как мой брат и Стефанус Виталис. Ты даже не отрицаешь? Тогда вспомни их всех, представь вереницу лиц, что встанет перед тобой и ещё обвинит тебя перед лицом Господа. Так почему бы тебе сейчас своими мучениями не искупить хотя бы часть того подлого и жестокого, что ты уже совершил?

Ты заставил страдать Михаэлиса. Неужели из-за замка? Ты мог бы получить с десяток таких же от своего короля за верную службу. Значит, причина не в том? Не прикрывай ресницами свой стыд! Не закрывай глаза! Ты испугался, что я знаю правду и произнесу её вслух. Но я же должен заставить тебя страдать! Твой отец Хуан Понче до скончания своих дней продолжал любить юного Нуньеса: красивого юношу, что похитил когда-то. А тебя, собственного сына, не любил. Ты плачешь? Неужели так больно? Да, я забираю твою жизнь по капле, как и обещал.

Твоя слепая ревность — вот в чём причина твоих несчастий. Помнишь ты обещал, когда наиграешься, продать меня в бордель в Фес? Мне интересно, как ты собирался со мною играть? Жены у тебя нет, шлюхи вызывают брезгливость, как же ты справляешься со страстью? В чём каешься на исповеди? Неужели проливаешь семя на землю? Не дрожи и не стони, мне нет смысла уродовать твоё тело ещё и кастрацией или выпускать тебе кишки и медленно наматывать их на палку. Нет! Это твои любимые развлечения. И калёное железо, я помню! Но я приготовил тебе страдание большее. И немного удовольствия. Я же ещё и шлюха, малакия, молле… И моё присутствие рядом — уже для тебя великая мука.

Осмотрись вокруг. Здесь много занятных вещиц, которыми я могу испытывать тебя. Острых, колющих, рубящих, зубчатых, с крючками… Даже нашлась жаровня, полная углей. Не считая той заострённой палки, что я выстругал собственноручно для тебя. Больно? Как лекарь, могу уверить тебя, что вожделение и удовольствие облегчают боль. Например, поцелуй!

Будешь дёргаться, пострадаешь ещё больше, чем сейчас. Попробуем? Я же сказал, не пытайся отвернуться. Вот так… Простой братский поцелуй. Как же он тебя изводит! Страдаешь, что плоть твоя слаба? О, да… этот орган слишком чувствительный. Наверно, спрашиваешь себя, не противно ли мне? Но я же шлюха. Мне всё равно. Приласкаю даже дьявола в человеческом обличии. Или уже почти мёртвого дьявола…

Ну вот, опять! Хочешь поскорее уйти отсюда? Я тоже. Эти двери откроются для нас двоих. Мы оба выйдем. Вот только ты — телом без души, а я… что я? После того, как исполню приговор… Ты умираешь? Да, почти засыпаешь. Сон — это тоже освобождение от боли. Прощай, твоя душа восходит, а тело умирает. Пусть же тебя утешает мысль, что сейчас умрёшь не только ты, но и моя душа.

***

Джованни завернул мёртвое тело Алонсо Хуана Понче в толстую мешковину, и та сразу же пропиталась кровью. Верёвками опутал сверху, чтобы уже наверняка это тело не встало из могилы. Посмотрел на свои испачканные руки и отёр их о камизу, которую тотчас снял, скомкал и швырнул на землю под ноги. Он отодвинул тяжелый засов, прикрывавший створки двери сарая изнутри и вдохнул полной грудью свежий ночной воздух, наполненный неясными проблесками зари.

Аль-Мансур и его мальчик по имени Али сидели на коленях на подстеленных ковриках и совершали утренние молитвы. Джованни уже знал, что такой ритуал совершается верующими в Яллу пять раз в день, и пропустить один из них считается делом недостойным. С того памятного дня, когда мавр согласился разыскать Понче, он ни разу не вошел в Джованни и не допустил к себе. Он иногда пропадал на несколько дней, а то и больше, оставляя флорентийца в доме Якуба, лишний раз подчёркивая перед хозяином благопристойность своего поведения. Вот только продолжали они с флорентийцем спать вместе в одной постели, и член мавра тёрся между его бёдер с таким ожесточением, что можно было уже сжечь весь город. Огня бы хватило.

Мигель Мануэль гостил всего лишь три недели, перетягивая всё внимание Якуба на себя, и старался обходить Джованни стороной, едва завидев на своём пути.

Однако перед отъездом они устроили будущему лекарю целый экзамен, удобно расположившись под навесом в саду, призвали к себе и несколько часов расспрашивали, заставляя наизусть повторять огромные абзацы из прочитанных книг, перечислять болезни и способы их лечения.

За это время Джованни успел возненавидеть постоянно нахмуренные брови Мигеля Мануэля и его едкие замечания, касающиеся дырявой памяти и плохо поставленной речи. Каждый раз, когда флорентиец запинался, вспоминал, подбирал слова или просто сглатывал слюну, пытаясь освежить пересохшее горло, брат Михаэлиса удручённо разводил руками: мол, не можешь нам больше ничего толкового сказать.

Джованни выдержал и обуздал свои желания сделать несколько шагов вперёд и со всей силой пару раз ударить кулаком по искривлённым презрительной усмешкой губам магистра медицины. Тот всё меньше и меньше являл те черты облика Михаэлиса, которыми в своём сердце дорожил Джованни.

— Ладно, — наконец смилостивился Мигель Мануэль, — по крайней мере, ты не слишком опозоришь меня, представ перед другими учителями. Я жду тебя в Болонье после поста Пятидесятницы. К сожалению, еще месяца три займёт выправление твоих бумаг. Я заплачу за твоё проживание, как и обещал уважаемому аль-Мансуру, а после он будет ожидать тебя в Венеции. И если бы не твой длинный язык, — мстительно добавил он на мавританском, — то чёрта с два бы ты от меня получил такое щедрое предложение!

Джованни ухмыльнулся про себя, выдерживая на лице кроткое выражение печальной покорности. «Твой отец всё же лекарь! Не хочешь признать своим отцом рыцаря, как твой брат!»

— …В Венеции, — продолжил Мигель Мануэль, — будет ждать корабль аль-Мансура, который увезёт тебя в Танжер или Александрию, не важно! Там уже ты сможешь полностью проявить свои таланты, если тебя не кастрируют раньше и не продадут в какой-нибудь сераль. Аль-Марсуру ты не нужен, только его моряков своим женоподобным видом и греховным обликом смущать!

— Всё в руках Господа, — равнодушно откликнулся Джованни, прекрасно понимая, что Мигель Мануэль побуждает его на вспышку ярости и неповиновения, чтобы потом обвинить в подложности клятв на священном копье.

Так и не добившись отклика, Мигель Мануэль позволил флорентийцу уйти. Якуб же остался очень доволен их разговором и, как только его гость покинул порт Медины, пришел к Джованни в комнату и выразил своё восхищение.

— Ты аль-Мансура не бойся! — Якуб внезапно замешкался на пороге. — Я письмо написал, но отдам тебе, сам решишь, как с ним поступить. Аль-Мансур, если уж решил кому-то оказать покровительство, то не за тем, чтобы распорядиться человеком как простым рабом. Ты ему зачем-то нужен. И не просто так. Он — не простой торговец, что перевозит грузы из одного порта в другой. Кому-то он служит. А вот кому? Даже я не знаю, но подозреваю…

Дверь за Якубом закрылась.

— Ты ему зачем-то нужен! — шумно выдохнул Джованни, давно примирившийся со своей туманной участью. — Ясное дело: как шлюхой был, так ей и останусь. А то, что не нагибает он меня и не входит внутрь — так это по случаю поста перед Пасхой. Уважает веру, проклятие!