— Лучше прижмись крепче, — аль-Мансур вытянул одну руку вперёд, уложив голову флорентийца себе на плечо, а второй притянул к себе за талию. Джованни почувствовал себя птенцом, оказавшимся в тёплом гнёздышке, внутренне улыбнулся тому, как легко переменились роли — теперь золотоглазый лев выступал перед ним защитником.

— О том, как всё началось, я знаю смутно, — флорентиец поймал себя на мысли, как же теперь легко ему даётся чужая речь, и это умение он впитал всего лишь за тот короткий месяц с небольшим, пока слушал разговоры слуг в доме Якуба. — Христиане отвоевали большую часть земель у последователей твоей веры. Но после в городах остались жить те, кто там родился: другие, такие же христиане, иудеи, мавры. Семья Михаэлиса владела Кордобой, а родители Мигеля Мануэля имели дом в квартале по соседству.

— Почему же они называют себя братьями?

— Молочными! — возразил Джованни. — Мать Мигеля Мануэля кормила их обоих. Они росли вместе. Однако я очень удивился… — он смолк, сравнивая в своих воспоминаниях обоих братьев.

— Что тебя так поразило? — откликнулся аль-Мансур.

— Они… они очень похожи! Как две капли воды. Если бы ты только знал, как мне было больно смотреть на Мигеля Мануэля и замечать в нём отражение Михаэлиса! — флорентиец тяжело вздохнул, прерываясь на свои печальные измышления.

— Хм, — не скрывая насмешки, повёл плечами мавр. — Если тигрица кормит молоком своего тигрёнка и пришлого львёнка, разве у обоих котят появляются на шкуре полосы? Ты, видно не всё знаешь!

Джованни поразила догадка, которая раньше, была недоступной его сознанию по причине сильных переживаний, но аль-Мансур оказался расторопней чёткостью своих выводов.

— Господи, — сильное волнение охватило флорентийца, — теперь мне всё понятно! Михаэлис знал. Он же говорил, что его родной язык — мавританский, а я решил, что он стал родным, потому что Михаэлис постоянно общался с детьми на улице. Но как такое вышло? Михаэлис же носит фамилию Нуньес и он… рыцарь, воин. Знатный синьор.

— Ты меня спрашиваешь? — они зацепились взглядами. Мавр был очень доволен видом взбудораженного новостью Джованни. — Ты лучше этого шакала спроси, его брата: кого он своим отцом считает — лекаря или рыцаря. Хотя всем говорит, что лекаря. У нас бы первенца никому не отдали, а вот подменить господского младенца вторым ртом — я о таких случаях слышал. Ну да ладно. Рассказывай дальше. Ты мне про своего врага хотел рассказать.

Сраженный новостью Джованни уже не знал, с чего продолжить свою речь, стремясь за собственными мыслями:

— В Кордобе рыцари Калатрава убили многих из той части города. И родителей Мигеля Мануэ… выходит, что и Михаэлиса! Поэтому он так жестоко отомстил!

***

[1] я употребляю именно это слово, поскольку оно описывает начальную стадию экстаза в терминологии средневекового человека.

[2] не стал разубеждать одного комментатора, решившего, что это был оргазм, и не мужской, а женский. Для средневекового человека смерть — это переход в иное качество: выход души из телесной оболочки. Довольно серьёзное действие, поскольку учение о Чистилище тогда только формировалось, поэтому можно было сразу отправиться в Ад или в Рай. Эти два места нам известны по описанию Данте, которое на тот момент было новаторским. Уход к Божественному осязался как «мерцающий мрак», потом яркий слепящий свет, а потом снова темнота. Уход в Ад — это тёмные бесплодные земли, шелест невидимых крыльев и огненные реки. В данном случае Джованни просто теряет сознание и видит перед собой именно «мерцающий мрак». Ничего связанного с сексуальностью: ему хочется ощутить нечто, связанное с телесностью, но физиологического отклика тела при этом нет.

========== Глава 7. Ловушка для арагонца ==========

Джованни опять запнулся: уж слишком много тайн его окружает! И достойна ли заключённая сделка открытия одной из них? Или лучше вычеркнуть из памяти всё, что было в прошлом, и не тянуть за собой весь этот груз?

Ладонь мавра легла на его ладонь, прижатую к животу. Аль-Мансур закинул на него своё колено, потерся пяткой о нижнюю часть голени, вызывая и ощущение щекотки, и чувство вторжения в нечто слишком личное. Соблазн говорить откровенно был слишком велик. Ведь удалось же когда-то это сделать де Мезьеру! Обстоятельства сейчас были чем-то похожи, вот только мавр не казался столь опасным, как слуга короля в те годы.

«Дурак! Расчувствовался!» — монотонно твердил разум, стреляя еле ощутимыми и болезненными волнами в виски.

«Тебе не удастся оторвать от себя прежнюю жизнь, смерть твоего брата еще припомнится на Страшном Суде, — отвечала душа. — Ты сможешь простить Алонсо Понче? Отдашь суд над ним в руки Господа или станешь сам его карающей дланью?»

Нет, отказаться от созерцания мучительных пыток, которым он подвергал арагонца в своих грёзах, Джованни не мог. И пусть Ялла с Бафометом станут единственными богами, что будут его окружать, соблазняя душу, он не сможет отступиться от своего замысла.

«А что потом? — допытывался разум. — Что станется с тобой потом, когда глаза врага подёрнутся дымкой, узкий зрачок расползётся чернильным пятном по светлой радужке, тихий последний выдох вырвется из груди, а тело обмякнет, как сдувшийся кузнечный мех?»

«Я умру, — с грустной решимостью ответила душа. — Не буду чувствовать ни боли, ни стыда, ни страха».

— Чтобы найти убийц, — продолжил свой рассказ Джованни, — Михаэлису пришлось вступить в орден Калатрава. Стать одним из них. Когда же имена стали доподлинно известны, то каждый получил свою мучительную смерть, заплатив за грехи. И не осталось в сердце Михаэлиса раскаяния за содеянное. С тех пор он мог пытать и исполнять наказания по приговору судей, без сомнения и сочувствия. Он стал палачом.

Тело аль-Мансура отвечало на потаённые мысли мавра: поначалу расслабленное, теперь напряглось, обратившись в слух. Джованни повернул голову, прочитав в глазах аль-Мансура призыв продолжать:

— Меня он тоже пытал по приказу инквизитора. Шрамы остались ещё кое-где на моём теле. Но он же и спас мне жизнь. И то, что мы с тобой говорим на одном языке — его заслуга. Все мои знания и умения — от него. Тело, что привлекает тебя — его творение. И я бы уже давно сгинул в сточной канаве, если бы не прошел все эти испытания.

— Он сделал из тебя совершенное орудие, — откликнулся аль-Мансур, — я так понимаю. И последний шаг, что тебе осталось сделать — убить своего врага. И его врага, так?

— Ты прав, Алонсо Хуан Понче мстит ему за своего отца, за тех убитых рыцарей, за предательство устава ордена, он был бы по-своему прав, сойдись они в открытой схватке, но нет… — Джованни вспомнил их первую встречу в Реймсе, — Понче не нужен бой. Ему тоже нужны чужие страдания. Ощущение власти над причиняемой болью. Он такой же палач. И я хочу того же…

Мавр усмехнулся, огладил свою короткую бороду, не отрывая довольного взгляда от флорентийца. Однако тот не мог проникнуть в его мысли.

— Я узнаю, — наконец произнёс аль-Мансур, — разыщем этого Понче. «Повяжем тебя кровью», — из глубины тёмных болот вырвалась мысль, и будто жидким грязевым фонтанчиком застыла на миг, облекаясь в человеческую форму, а потом вновь нырнула в пропасть.

***

В просторном, идеально круглом внутреннем дворе замка де Бельвер было столько народа, что не протолкнуться. Ранним утром после празднования Пасхи, казалось, все жители города собрались здесь, откликнувшись на приглашение посетить свежепостроенный королевский замок. Широким потоком люди ехали на лошадях или поднимались пешком в праздничных одеждах по дороге, опоясывающей невысокий холм, через узкий вход вступали на каменную площадку, устроенную наверху первого ряда мощных стен, затем по мосту, переброшенному через глубокий ров, попадали в самое сердце. Нижний уровень аркады представлял собой единый ряд полукруглых арок, раза в два превышающих человеческий рост. Балкон второго этажа, украшенный длинными полотнищами знамён, развешенных по стенам, венчали еще более высокие колонны, сплетаясь между собой узорами по типу трилистника.