Аль-Мансур обернулся и протянул Джованни его верхнюю рубашку, похожую на плотный халат, но с короткими рукавами, сам же завернулся в свой плащ, сброшенный с плеч на пороге комнаты. Он цепко ухватил флорентийца за руку и повел за собой, недоумевающего и подчиняющегося проявленной воле.

В кромешной темноте, иногда задевая стены и пересчитывая углы, они медленно прошли до конца коридора и поднялись по лестнице на квадратную и открытую площадку, служившую крышей конечной пристройки дома. Здесь воздух казался намного свежее и прохладнее, чем внутри, а над ними растягивались мириадами светильников берега широкой реки, именуемой Млечным путём. Аль-Мансур заставил Джованни встать посередине площадки и задрать голову, сам же прижался сзади, обняв полами своего плаща. Они простояли так достаточно долго, слегка покачиваясь, пока звёзды перед глазами не начали сворачиваться в удивительное кружево, мерцающее, наполненное жизнью и движением.

— После того, как взрослый лев, — шепотом начал свой рассказ мавр, — выполнил все заветы Всевышнего: напитал землю, разбросал своё семя, умножил богатства, отправился в путь и прикоснулся к черному камню Каабы, он сел в лодку, чтобы плыть по воле Аллаха по пути, где волны созданы из молока диких кобылиц, а берега из дел праведников. И в дороге он встречал множество животных — пса, кабана, цесарку, львов, гиену и других, что приходили к нему за советом и помощью. Всевышний вёл его по дороге, что ведома только ему и, как говорили предки, соткана великим пауком Ананхе, что удерживает в своих мохнатых лапах тысячи нитей и каждую волен удлинить или обрезать.

— Мы называем это провидением Господним, — откликнулся Джованни, завлеченный мерным покачиванием тела, будто и сам сейчас плыл вместе со львом в одной лодке.

— Мои предки говорили, что за праведные деяния каждому даётся незримый дух, стоящий за спиной и поддерживающий тебя, приумножая богатство зримое и незримое. И такую силу лев приобрёл, одолев духа своего рода в честной схватке, но ему досталась лишь его шкура. И чтобы напитать её, призвать обратно всю силу рода, льву потребовался проводник.

— И ты выбрал меня? — удивился Джованни, перед внутренним взором которого опять всколыхнулись красноватые свечи, и золотящиеся дорожки огня пробежали по светлым полосам звериной шкуры, разложенной на полу.

— И не ошибся! — шепнул аль-Мансур, вновь прикасаясь пьянящими кровь поцелуями к обнаженной и чувствительной коже на шее флорентийца. — Внутри тебя плещется сила золотого тигра, сила моего рода. Ты отдал лишь часть её шкуре, но и эта малая доля весь год приносила мне удачу. Когда я обнимаю тебя, я насыщаюсь ею, когда вхожу в тебя, тянусь к ней, а когда в горячих объятиях твоих рук оказываюсь сам, то сливаюсь с ней. Ты — моя удача, мой спутник в лодке, плывущей по млечному морю, не смотри вниз, смотри наверх — именно там ткутся нити судьбы. Они привели тебя ко мне или я пришел к тебе. Мне не нужно убивать любовь в твоём сердце, я пришел не за ней!

— А за чем… тогда? — звёзды перед глазами проливались светящимся дождём, Джованни почти терял сознание, покоряясь силе и желанию вновь ощутить крепко сжатые натруженные руки на своём теле и сладкие, пытающие наконечники игл, пронзающие его изнутри. Возбужденный член мавра тёрся о его ягодицы, имея преградой лишь ткань одежд. И хотелось выпустить из рук зажатую в кулаках волю и освободить разум от страхов и тревожных мыслей, и нырнуть с головой в молочные волны, сливаясь с бесконечным небом.

— Что ты чувствуешь?

— Я… наверно, умираю, — еле слышно прошептал Джованни, расслабленно отдаваясь всецело объятиям аль-Мансура [2].

— Нет, — где-то на краю затухающего сознания прошелестел ответ мавра, — золотой тигр завладевает тобой, и настало время мне познать его. Но не сейчас…

***

Джованни проснулся на рассвете, крепко прижимаясь к разгоряченному от сна телу мавра. Он совершенно не помнил, как аль-Мансур стащил его вниз с крыши, как уложил, как раздел донага. Член упруго упирался мавру в бедро. Флорентиец ясно ощущал, как под ладонью его правой руки перекатываются выпуклые мышцы на животе аль-Мансура, хотя тот так и не снял с себя длинной исподней рубашки.

«Проклятье, — ругнулся про себя Джованни. Прислушался к отклику собственного тела: прошедшей ночью оно оказалось нетронутым. — Что же вчера было?»

Лежащего рядом мавра непреодолимо хотелось гладить, сжимать, познавать отклик каждого клочка кожи, тронутого губами, языком, кончиками пальцев. Содеянное им колдовство продолжало испытывать свою силу, воздействуя на разум. Джованни пошевелился. Аль-Мансур мгновенно проснулся и открыл глаза:

— Твой огонь всё горит? — он пошевелил ногой.

— Да, — четно признался Джованни и покраснел от стыда.

— Не сдерживай его! — Аль-Мансур усмехнулся, раскинулся на спине и потянул ткань своей рубашки вверх, обнажая ноги, бедра, чуть привставший член, почти лишенный волос подтянутый живот.

Джованни чуть не задохнулся от восторженного желания овладеть мавром. «Что со мной? Это колдовство!»

— Ты всё ещё сомневаешься во мне? — Аль-Мансур повернул голову, кратко и поощряющее поцеловал флорентийца в губы.

— Это приказ моего хозяина? — осторожно спросил Джованни, и ему показалось, что мавр довольно улыбнулся этим словам.

— Нет, — пальцы мавра коснулись груди флорентийца и будто прочертили какой-то знак, — твоё желание, которое идёт отсюда и заставляет твоё разящее копьё отвердевать.

Джованни присел на колени перед раскинувшим в стороны ноги любовником. Смуглая, почти черная кожа на светлом покрывале из тонкой овечьей шерсти притягивала к себе взор. Тусклый утренний свет, пробивавшийся через зарешеченное ставнями окно, серебрил блики на вышивке подушек. И сложно было поверить, что вся эта обозреваемая роскошь предназначена для выражения истинной любви, а не ради хитрых сетей, что поймали бы желания тела в вечный капкан.

Сейчас перед Джованни лежал и стонал аль-Мансур, загадочный колдун из далёких земель язычников, что назвался львом, путешествующим в лодке, а не Михаэлис, которого представлял в своём сознании флорентиец, познавая раскрывшиеся перед ним и налитые горячим удовольствием теснины чужого тела. И это чувство власти, но отдающей и питающей, овладевшее его душой, не шло ни в какое сравнение в тем, что он испытывал ранее.

Изрядно вымотанные любовными трудами, они лежали, сцепив влажные от пота объятия тел, и улыбались друг другу. Аль-Мансур удовлетворённо кряхтел, подтирая подолом рубашки семя, оросившее его живот, и невозможно было в бездонной черноте его зрачков разглядеть мысли, что он скрывает внутри. Джованни же казалось, что тяжелая ноша соскользнула с его плеч: он настолько сильно переживал утрату собственной свободы и пугающую неизвестность новой жизни, начавшуюся с прикосновения к копью Лонгина, что всё никак не мог поверить в то, что случившееся похоже на обманчивую дымовую завесу. Назвавшийся хозяином мавр не собирался ни к чему принуждать и каждый раз подчёркивал, что следует лишь за истинными желаниями флорентийца. В это очень хотелось верить.

— Ты говорил, что у тебя есть враг. Расскажи мне о нём, — неожиданно нарушил установившуюся тишину аль-Мансур. — Что сделало вас врагами?

— Я… — осёкся Джованни, но эмоции настолько переполняли, делая душу открытой, что не было желания что-либо утаить, как приходилось делать на исповеди, к которой флорентиец приходил редко и только по большим праздникам. — Он убил моего брата и друга, он заставил страдать Михаэлиса… Мигеля, брата Мигеля Мануэля, он… — сильное волнение перехватило горло, не позволяя вымолвить и слово.

— Вздохни, — аль-Мансур потянул на себя покрывало, укрыв их обоих, чтобы оградиться от прохлады, проникающей с усиливающимся ветром в дом. — Море вновь будет неспокойным. У нас теперь много времени. Попробуй рассказать с самого начала…

Джованни прикрыл глаза и перевернулся на спину, прижавшись плечом к сложенным на груди рукам мавра, лежащего к нему боком.