— Не трогай меня! — он отвернулся. Аль-Мансур уткнулся лицом в затылок флорентийца, не решаясь вновь прикоснуться к его телу пальцами.
Джованни замер, напрягшись, словно растянутая струна, не решаясь вздохнуть. Его губы и подбородок задрожали от напряжения, и каждая пядь тела ожидала насильственного ответа на брошенный вызов. Однако мавр молчал, только тяжело дышал за спиной. Потом, едва касаясь, отвел с затылка пряди волос, прихватил губами выпирающий позвонок и провёл по нему языком. Джованни прогнулся от ощущения, что тысячи тонких шипов прошлись сверху вниз по его спине, растекаясь в стороны вибрирующим теплом.
Аль-Мансур продолжал его целовать, воспоминания тела о прошлой ночи нахлынули сладкой патокой, запутывая и умиротворяя. В ноздри вновь ударил сладковатый запах, что жег в курильнице мавр. Мысли непроизвольно сложились в слова:
— Если бы меня спросили тогда, привязанного к мачте корабля: «Что выберешь — смерть или жизнь в рабстве у своего спасителя?», — я выбрал бы первое, хоть и грешно мне, христианину, стремиться умереть, но такая жизнь ещё хуже смерти! — Губы мавра ласково касались плеча, жесткие волоски бороды вызывали дрожь во всём теле, лишая остатков сознания. Немигающий взгляд Джованни слился с пламенем горящей лампады, глаза слезились, словно обожжённые жарким огнём, тихие всхлипы вырывались из груди вместе с произносимыми словами, кулаки сжимались, а ногти впивались в ладони, удерживая флорентийца на грани, разделяющей тьму и свет. — Прошлой ночью… вчера… мы открылись друг другу, я доверился тебе, а ты — мне. Сегодня же…
— Я был с тобой искренним! — тихо проговорил аль-Мансур. — Разве я был тебе неприятен?
— Вчера мы любили друг друга, — Джованни моргнул, стряхнув ресницами слёзы, которые быстрыми и крупными каплями покатились по щекам и собрались на подбородке. — А сегодня ты погубил меня. Моя душа и так обречена вечно скитаться по огненным болотам, но почему Господь обрекает ее на еще большие мучения? — он вскинул голову, но мавр ответил на его слова лишь новыми поцелуями. — Если бы тогда я остался в Марселе и не пошел к Фине, то мы бы не встретились с тобой. Я не получил бы твоего золота, не приехал бы во Флоренцию и… не спас бы жизнь жене моего брата, и его сын бы никогда не родился. Мне казалось, что я именно этим искупил мой грех! Но увы!
— Что мне сделать, чтобы удержать тебя рядом? — горячий шепот незримым ветром тронул нежную кожу за ухом и заставил сердце Джованни застыть и пропустить удар. Вздох замер в груди, в ожидании ответа чувств. «Не знаю! Не хочу!» — пронеслось в мыслях, заставляя сжиматься все внутренности изнутри, но шепот продолжал терзать сознание. — Это останется только между нами! Никто не узнает. Назови любые свои условия!
— Ты всё равно не дашь мне свободу! Не назовёшь равным себе, — с горечью ответил Джованни, понимая, что оказался за незримой стеной в полном одиночестве, а сладкоречивые обещания только растравляют сердечные раны, поцелуи обжигают и приносят мучения: тело откликается желанием, а разум вопит и плачет, взывая к милосердию.
— Нет, — выдохнул аль-Мансур и положил ладони ему на плечи.
— Я ненавижу тебя! — прошипел Джованни, пытаясь сбросить с себя руки, но мавр еще крепче прижал его к себе, успокаивая в любых попытках вырваться:
— Выслушай меня, — мягкий волос бороды пощекотал его шею, — то, что произошло, уже случилось. Что еще удерживает тебя там? Ты получишь то, чего добивался бы многие годы. Мигель Мануэль сказал, что приложил бы все силы, чтобы задержать тебя в Болонье надолго…
После этих слов до Джованни внезапно дошло осознание той беды, которая произошла бы с ним, пойди его жизнь по тому плану, который они задумали с Михаэлисом. Оставив одну кабалу, в которую заключил его своим письмом к епископу Агда брат Доминик, он попал бы в новую — к Мигелю Мануэлю. А тот своей заботой о душе брата постарался бы уничтожить в Джованни веру в выбранную стезю лекаря, унизительно убеждая в бездарности и неспособности к обучению. Вернуться обратно к Михаэлису не позволил бы стыд, и единственное место, где его бы приняли с любовью — во Флоренции. Хотя и там… «Стефан! Бедный мой брат!» Перед внутренним взором опять возникло вонючее нутро корабля и скрюченное, изуродованное пытками тело, распростёртое на соломе.
Новая жизнь — новая сделка? «Назови любые условия?»
— Я хочу убить одного человека. Его имя — Алонсо Хуан Понче, — голос Джованни окреп, когда тот произносил ненавистное ему имя. — Только после этого мои дела будут закончены.
— Всего-то? — как-то обыденно откликнулся аль-Мансур, и такая реакция заставила Джованни повернуть голову и изумлённо воззриться на мавра. — Я думал, ты спросишь, как я буду с тобой обращаться, как прикасаться, что ждёт тебя вдали от родной земли, а ты просишь голову своего врага в подарок!
— Подари мне его на одну ночь, — уверенно ответил флорентиец, — только он и я. Я воин, аль-Мансур, а не шлюха, способная только ублажать своего хозяина. Этого ты всё никак не можешь во мне разглядеть! Якуб мне рассказал, что в рабах больше ценится их преданность своему хозяину. Относиться ко мне, как к преданному воину — моё второе условие. Не заставлять меня переменить веру — моё третье условие. А большего мне не нужно.
— Я хочу, чтобы ты делил со мной постель, — аль-Мансур, не отрываясь, разглядывал флорентийца, по-новому познавая его: сдвинутые брови, запавшие щеки с пробивающейся жесткой щетиной, упрямо сомкнутые губы, худое, но тренированное тело, на котором были видны лишь мышцы и упругие жилы. Золотой тигр оставался опасным животным, не прикидывался игривым котёнком, наоборот, чувство опасности и жажда крови вырывались из его сердца, и этот зверь готов был подчиниться, признавая над собой власть мавра.
— Мы будем делить с тобой ночи, — согласился Джованни, внутри которого всё больше крепла уверенность в том, что сейчас он поступает правильно, предав забвению жалобные стоны о несправедливости своей судьбы и слёзы. — Но не тогда, когда ты захочешь удовлетворить собственное вожделение. — «И будешь считать дни своего лета», — чуть не добавил он, вспоминая унизительный договор с Готье. — А когда ты зажжешь своими чувствами мой ответный огонь.
«Прости меня, о мой палач! Сегодня я открываю врата моего сердца и оставляю мою душу тебе. И пусть она сольётся с твоей, когда отлетит».
========== Глава 6. Лев в лодке ==========
— Ответный огонь? — Аль-Мансур игриво погладил Джованни по щеке. — Мой золотой тигр, ты уже плавишься в моих руках, хотя не хочешь этого признать. Расскажи, что тебя предвосхищает [1] больше: гнев, упрямство, опасность, яростный напор или расслабленные ласки и невесомые поцелуи, подобные нежным лепесткам цветка, коснувшимся твоей кожи? Я могу быть с тобой и ласковым, и жестоким. А могу и терпеливо ждать. Что больше нравится тебе: подчинять или покоряться?
Вслушиваясь в проникновенный голос мавра на чужом языке, Джованни невольно провёл рукой по своему паху. Аль-Мансур умел разжигать страсть, умел целовать, умел мироточивостью слов отнимать разум — и это следовало признать. И сейчас, завораживая блеском своих медвяных глаз, тот проникал в самое сокровенное, что было надёжно спрятано от других, и что невидимо притягивало воспоминания флорентийца в комнату с полузакрытыми ставнями, широкой постелью, покрытой расшитым в мавританском стиле покрывалом, крепкому столу, заваленному рукописями и едва уловимому запаху благовоний и оливкового масла, пролитого на пол.
— Ты знаешь, что любовь моя принадлежит другому, — полуспросил-полуответил Джованни.
— Знаю, — кивнул головой мавр, соглашаясь. — И не сомневаюсь, что он — достойный человек, хоть и брат его — порождение гиены и шакала.
Флорентиец встрепенулся, услышав такую отповедь и недоверчиво посмотрел на аль-Мансура. Ему казалось, что эти двое сговорились, но выходит, что не так? Он хотел было ответить, но мавр приложил палец к его губам:
— Молчи, я же сказал — всё останется между нами. И твои чувства — теперь мои. Я расскажу тебе одну историю, но для этого ты должен пойти со мной.
