По щеке Джованни скатилась слеза, он быстро смахнул её и уставился в тёмный потолок, испугавшись, что влага, застлавшая глаза, вырвется сейчас бурным потоком праведных слёз. Аль-Мансур погладил его по колену и заставил переместиться, усевшись к нему на бедра. Ладони флорентийца упёрлись в грудь мавра, невидящие глаза замерли на кружеве золотой цепочки, ручьём извивающейся между черного руна, блестящего каплями пота. Насколько же проще было бы позволить сейчас скользкому от масла члену мавра вновь войти в открытые, уже изведанные, врата, находящиеся так близко, и вышибить все мрачные мысли, чем открыть новую дверь, раскрывая себя!

Мавр терпеливо следил за Джованни, стирающим слёзы с лица, вздыхающим прерывисто, будто сердце внутри замирало и вновь начинало свой бег. Он ни на миг не остановился в своих нежных поглаживаниях, успокаивавших не хуже детской колыбельной, что пела над флорентийцем мать.

— Я попробую, — наконец нарушил предрассветную тишину дрогнувший голос. — Только погашу лампады.

Джованни окинул последним взглядом ожидающего его мавра, распростёртого на подушках, и опустил железный колпачок на тлеющий фитиль, погрузив комнату в почти непроглядную тьму, которая лишь обостряла чувства, превращая гибкое тело флорентийца, опустившегося на колени, в тело зверя. Быть ласковым — подобно котёнку, жалящим — подобно аспиду, непостоянным — подобно полосам на спине у тигра, притягательным — подобно цветку свежего, только распустившегося розового бутона, волнующим — подобно пустынному ветру, приносящему то расплавленный зной, то желанную прохладу, настойчивым — подобно жуку, катящему камень вверх по песчаной горке, обманчивым — подобно раковине-жемчужнице, чуть приоткрывающей свой зев навстречу приливной волне, играющим — подобно пламени, легко перебегающему с одной сухой ветки на другую, танцующему, но в конце — заключающему всё в свои объятия, чтобы выплеснуться вовне обжигающей волной.

Глаза не видели и тело не чувствовало ничего знакомого, но Джованни упорно цеплялся разумом за мысль, что всё, что он сейчас делает, то наслаждение, которым одаряет, он подарил бы Михаэлису, будь он рядом, покорно принимающим суть того, которого назвал своим любимым. И не было в этом цветном карнавале чувств ни боли, ни принуждения, лишь свобода, данная творцу, не скованная путами чужих предпочтений и представлений о благом и постыдном.

Джованни, обнимая чужое, расслабленное от полученного удовольствия тело, внезапно почувствовал огромную благодарность к аль-Мансуру, понявшему его и оделившему своим доверием, и от этого мощного, разрывающего его сердце потока эмоций зарыдал, не в силах противостоять ему. Прошлая жизнь показалась ничтожной, а былые мечты — обманом.

Мавр спал, его не сильно беспокоили чувства Джованни, своего он получил сполна. Флорентиец, медленно поднял голову, следя за искорками пылинок, играющих в изгибах четкого узора, отбрасываемого резными ставнями на окнах. Сброшенный с плеч халат, которым он так восхищался, теперь валялся бесформенным измятым комом посреди оставленных блюд со вчерашним ужином. Флорентиец осторожно прихватил пальцами кусок мяса, который с блаженством прожевал. Живот откликнулся позывом, что стоит подкрепить свои силы сытной и горячей похлёбкой. Джованни сглотнул слюну, набросил на себя халат, оглядываясь вокруг в поисках пояса.

Тело отзывалось привычной болью, и устоять твёрдо на ногах было непростой задачей. Придерживаясь за стену одной рукой, а второй ухватившись за края своего одеяния, то и дело сползавшего то с одного плеча, то с другого, Джованни двинулся в сторону выхода, втайне надеясь, что не встретит на своём пути в купальню никого из слуг.

Было стыдно и за себя, и за мавра, что они осквернили этот дом грехом. Как только Якуб мог такое позволить? Он намеренно приказал своим слугам привести Джованни к аль-Мансуру, даже позаботился о том, чтобы масла оказалось вдоволь. Такое поведение хозяина казалось необъяснимым.

На верхней галерее было пусто. Флорентиец осторожно двинулся к лестнице и замер: по ней к нему поднимались двое, говоривших на мавританском что-то о морских путях и кораблях. Джованни, понимая, что сейчас его обнаружат, вжался в стену, опустил взгляд, заливаясь краской стыда. Халат предательски опять обнажил плечо, и оба собеседника разом смолкли, застав его в таком постыдном виде, словно шлюху, только оставившую своего клиента, над которым трудилась всю ночь: с синяками от страсти на шее, выцелованными губами, опухшими от слёз глазами.

— Йохан, что с тобой? — раздался над ним обеспокоенный голос. — Твой господин обидел тебя?

Джованни замотал головой:

— Аль-Мансур мне не господин! — он решительно вскинул голову, метнул возмущенный взгляд из-под слипшихся на лбу отросших волос, и чуть не лишился сознания.

Рядом с Якубом стоял Михаэлис, точнее — полная его копия. Если палач из Агда и рассказывал что-то о своём брате, то никогда не упоминал об их полном сходстве. Это было удивительным — они лишь питались одним молоком, но их родители были разными.

«Господи! — взмолился Джованни, больно прикладываясь затылком о каменную стену. — Зачем ты так со мной?» Что еще могло быть хуже, чем встретиться со своим будущим учителем не в Болонье, а именно здесь, да еще в таком виде? Он подтянул халат, скрывая свою наготу.

— Простите! — Джованни дернулся, намереваясь проскользнуть мимо них, но Якуб успел придержать его за плечо:

— Постой! Разве аль-Мансур обманул меня, назвав тебя своим рабом?

— Назвал — кем? — Джованни оторопело посмотрел на Якуба, а потом скосил взгляд на брата Михаэлиса и опять захолодел весь изнутри. «Как же они похожи!»

Брови Якоба строго сдвинулись на переносице:

— Разве я бы позволил творить грех в нашем доме, если бы ты был свободным человеком?

Смысл гневных слов Якуба медленно доходил до разума флорентийца, пораженного новыми открывшимися обстоятельствами. Все страшные истории о пиратах, захватывающих торговые корабли и выставляющих своих пленников нагими на невольничьих рынках в далёких землях язычников, припомнились разом, и сердце от страха часто забилось в груди:

— Значит, аль-Мансур попросил оставить его наедине с его рабом? Помогите мне! Вы же христиане! — взмолился Джованни с надеждой вглядываясь в облик «незнакомого Михаэлиса».

Но брат Нуньеса лишь брезгливо повёл плечами, будто отгонял от себя маленькую мошку, позволившую себе, что-то пропищать над его ухом. Подоспевшие слуги повисли на плечах Джованни, пытаясь увести его прочь от своего господина и его гостя.

— Мигель Фернандес Нуньес… — только и удалось еле слышно прошептать Джованни имя, словно заученную накрепко молитву.

— Что? — незнакомец склонил голову на бок, прислушиваясь, и тем самым окончательно разрушая хрупкую грань между настоящим Михаэлисом и его отражением. — Постойте! — и уже продолжил на италийском. — Где ты встречал Мигеля?

— В Агде, — бесхитростно ответил флорентиец, продолжая бороться со своим одеянием, которое так и норовило сорваться с его тела из-за настойчивого сопротивления попыткам слуг увести чужого раба с глаз хозяина дома.

— Тебе знаком этот человек? — с удивлением спросил своего гостя Якуб.

— Нет! Просто показалось! — убеждённо ответил тот. — Такой безнравственный человек не может быть учеником моего брата. Он — всего лишь дерзкий раб!

— Уведите Йохана прочь, — махнул Якуб слугам, — и заприте где-нибудь, пока его хозяин не проснётся и сам его не заберёт! Прости, Михель Мануэль, этот раб только недавно тяжело болел, и, видно, разум его помутился.

От нанесённой обиды в глазах Джованни потемнело, но, когда слуги потащили его, сопротивляющегося, вниз по лестнице, он не преминул громко выкрикнуть:

— Я тоже не знаю этого человека! У моего учителя Мигеля Фернандеса Нуньеса не может быть такого высокомерного и бесчувственного брата!

Слуги впихнули флорентийца в какую-то полутёмную каморку рядом с кухней и заперли снаружи дверь. Джованни мигом взобрался на высокий ларь и прильнул к узкому окну у самого потолка, забранному толстой решеткой. Оно вело в сад, манящий свежей зеленью недавно появившейся листвы. Там была свобода и свежий, пьянящий своей чистотой воздух.