Николь была просто раздавлена случившимся. Вдруг вспомнилось, как когда-то давно, ещё до своего крещения Джеф сказал ей: "самое ужасное – это потерять жизнь. Нет ничего прекрасней и желанней жизни. Нет ничего хуже смерти. Не знаю, может, я не прав, но я так был воспитан. Думаю, это тоже мне досталось в наследство от бабушки. Может быть, это свойственно всем выходцам из России: какое-то язычески печальное отношение к смерти, не знаю. Смерть – это окончание всего. За ней ничего нет. Это полная разлука, полное прекращение общения, полное одиночество. Для меня всегда это имело самое серьёзное значение. Если предлагается жизнь за кого-то, то это обозначает, что жизнь менее важна, чем человек, за которого ты её отдаёшь. Знаешь, что меня потрясло, когда я читал "Историю одной души"? Что маленькая Тереза пожелала своей любимой маме, без которой не могла представить себе жизни, умереть. Сейчас я понимаю, что смерть – это просто переход, перемена места жительства, если хочешь, но мне так трудно принять, что смерти достойны те, кого любишь…".

Это воспоминание её перепугало. Она, как христианка, должна радоваться тому, что Джеф умрёт? О Боже! Боже! Господи! Она будет радоваться, она научится, честное слово. Она же научилась радоваться тому, что её мать теперь на небесах. Но не сейчас. Но только не о Джефе, пожалуйста, Боже мой, пожалуйста! У неё сейчас нет сил. Господи, хоть бы это случилось с ней! Насколько было бы легче.

Она меряла и меряла шагами коридор, сцепив пальцы в полном отчаянии.

Она шептала молитвы, то вслед за мамой, то одна, но так машинально, даже не слыша себя, что однажды, когда её окликнули, обратила внимание, что она читает "Радуйся", хотя только что начинала "Отче наш". А может, она дочитала его, просто временной кусок выпал у неё из памяти. Она не плакала, потому, что боялась плакать – а вдруг получится, что она его оплакивает?

Потом вышла медсестра и сказала, что кровь всё-таки нужна и Николь увели.

Её не было почти сорок минут. Вернулась, пошатываясь и вслед за ней сразу пошёл Майк. Николь села рядом с Мариной, наконец, обратив на неё внимание. Сказала, что крови у неё взяли всего пятьсот грамм и больше брать не захотели, объяснили, что есть ещё доноры и добавят кровезаменитель. Сказала, что всего крови надо примерно три литра. Сказала, что, оказывается, они с Джефом идеально сочетаются по крови. Сказала, что видела Джефа через стеклянную дверь и что можно подняться наверх, посмотреть ход операции.

Марина подумала, что раз кровь Ники подошла Джефу, может и её подойдёт, поскольку у неё тоже группа А. Когда вернулся Майк, чуть бледный, она спросила об этом сиделку. Пока она за заборами белых занавесок наблюдала, как переливается её кровь в пузатую бутыль, Майк с Николь ушли смотреть на операцию. Николь, едва увидела оттуда лицо Джефа, ахнула, стиснув зубы, непроизвольно зажимая себе рот, чтоб не закричать и цепляясь за Майка: она была не в силах устоять на ногах. Проходя мимо окна операционной, она видела лишь его профиль с левой стороны. Белый, заострившийся, но вид вполне терпимый. Здесь же, под беспощадной яркостью ламп, разглядывая его кровоподтеки на лице и раны на лбу, его волосы, справа слипшиеся от крови – это было видно под напяленным на него зелёным чепчиком, её охватил ужас.

Вскоре к ним поднялась Марина, хотя ей всё это сильно напоминало день смерти Элен. Она ничего не стала говорить об этой ассоциации Николь, думая про себя: "не накаркать бы". Старалась помедленнее молиться, проговаривая мысленно слова молитв, чтобы отвлечь себя от подобных мыслей. Так тягуче двигалось время! Звуки госпиталя вокруг них медленно таяли – вступало в силу обеденное время. Марине казалось – она никогда не закончится, эта операция. Здесь, наверху у толстых стекол полукруглого потолка операционной даже не было ни каких сидений: это место было предназначено только для наблюдения. Кроме них вокруг барьерчика, с интересом глядя вниз, стояло ещё несколько человек – может, просто любопытных, может студентов. Марина устала и посматривала на Николь с беспокойством: разве она выдержит такое? Когда она заметила, что врачи расходятся, поняла, что операция все-таки завершена и облегченно вздохнула. Взглянула на часы. Было начало седьмого. Операция длилась больше пяти часов. Что там с Джефом такое? Не останется ли он инвалидом?

Их нашла сиделка и сказала, что пациента переводят в реанимационную палату и туда допускаются только близкие родственники. Марина ответила, что ближе их у него никого нет. Майк добавил, что это его семья. Когда они сидели у кровати Джефа, наблюдая за действиями сиделки, пришёл врач.

– Состояние крайне тяжёлое, но операция пришла успешно. Над ним пришлось много поработать: сочетанная травма. Его счастье, что его быстро доставили в госпиталь. С такими повреждениями внутренних органов, он вряд ли протянул больше двадцати минут. Сломано пять ребер, переломы костей правой руки и правого бедра, всё со смещением, а, кроме того, он получил серьёзный удар током. Сейчас сложно говорить о его дальнейшем состоянии. Когда он придёт в себя, тогда можно будет делать прогнозы о последствиях.

Марина, торопливо пообещав Майку, что к ночи вернётся, уехала, сославшись на массу работы. Хоть что-то прояснилось, хотя не прояснилось ничего.

Марина только отговаривалась работой. В первую очередь, едва выйдя из госпиталя, она понеслась в храм. Она успела на мессу, правда это была самая неудобная для неё месса, на латыни, для семинаристов, и служил её священник, которого она не так уж хорошо знала – отец Франциск.

Но когда он давал последнее благословение, она заметила, как по проходу, сутулясь, шагает настоятель. Едва дождавшись заключительных аккордов гимна, она почти бегом направилась в ризницу.

– Отец Вильхельм! – Воскликнула вместо приветствия. – Отец Вильхельм! Пожалуйста, пожалуйста, сходите к Ники в госпиталь!

Отец резко повернулся к ней, и исказившая лицо забота показала, как дорога ему Николь.

– О нет, нет! – Сразу угадав его мысли, торопливо заверила Марина. – С ней все в порядке. Это Джеф. Он разбился на машине.

Теперь она могла плакать. От отчаяния. От страха. От того, что её утешали. Не стесняясь, не скрываясь.

Слёзы текли сквозь пальцы прижатых к лицу рук.

– Ну-ну, что с тобой? – Приговаривал настоятель, обняв её за плечи. – Давай, расскажи-ка мне всё более вразумительно, Мери. Ну, успокойся.

– Наверное, мне лучше исповедоваться, – прошептала Марина.

– Хочешь сейчас? У меня есть до мессы время.

Она только кивнула в ответ.

– Пойдем. Пойдем, – и он, набрасывая по дороге столу, провёл её в глубину ризницы, где среди высоких, до потолка, тёмных шкафов пряталась неприметная дверца.

Повесил на малюсенький гвоздик бирочку со словами: "идёт исповедь". Марина вошла за ним в небольшую побеленную комнату, с крохотным окошком под самым потолком. Там ничего не было, кроме такого же высокого шкафа, круглого стола и двух стульев.

– Садись, Мери. Делала испытание совести?

Марина кивнула, шепнула перекрестившись:

– Во имя Отца и Сына, и Святого Духа.

– Аминь – отозвался Отец Вильхельм.

– Последний раз я была на исповеди… – Она судорожно перевела дыхание. – Не помню, когда, где-то, недели три назад, с тех пор я, – она помолчала, вспоминая свои "вешки", поставленные для самой себя во время ночного испытания совести. Что там было? Искушение, прелюбодеяние, гнев, зависть, ложь. Вдохнула. Отец терпеливо ждал. – Я впадала в гнев, когда мы с мужем поссорились и осуждала собственного мужа, да и не только его, я завидовала личной жизни своей дочери и испытывала искушение прелюбодеяния по отношению к человеку, не являющемуся моим мужем. Я лгала своему мужу, когда скрывала от него информацию. Я плохо выполняла свои обязанности. Моя ложь имела продолжение, из-за неё человек теперь может погибнуть. Есть только одна хорошая вещь: я преодолела искушение. Я раскаиваюсь в своих грехах и буду стараться больше не грешить.