— Это так сложно, Куинни, — хрипит напротив неё сестра, задыхаясь, открывая и закрывая рот, как рыба, выброшенная на берег. Но ведь по-другому не дышится.

Куинни и сама забывает дышать, смотря на сестру, ловя её встревоженный, наполненный слезами взгляд, совершенно растерянный. Она прекрасно видит, как Тина зашла в тупик и теперь не знает, куда податься. Что-то внутри бьёт тревогу. «Не упусти!» — кричит сознание, и Куинни хватается за эту мысль цепко, словно змея. Хватает за плечи сестру, скорее принуждая её к объятию, чем действуя по обоюдному согласию.

Это ужасно — чувствовать такое. Благо хоть голову сестры, все её мысли скрывает щит, не дающий Куинни в полной мере понять степень… отчаяния. Такого непонятно холодного, сжимающего липкими холодными тисками, когда его совсем не ждёшь. «Это всё просто случайность», — приходит к выводу Куинни, мягко проводя рукой по спине сестры. Столько всего и в один момент, просто так вышло. Отложенные дела, вымотанность, сдержанность, влюблённость и обида — всё смешалось в один большой комок, давя на плечи сестры. Не давая той разогнуться без болезненной улыбки.

— Знаешь, Якоб звал нас с тобой к нему в воскресенье, он что-то говорил о новом вишневом пироге, — мягко говорит Куинни и Тина завороженно слушает, пытаясь не пропустить ни единого слова. Цепляется за легкие строчки, как за спасательный якорь, что не даст ей уйти в мёртвые воды, оставив на месте. Пусть и разбитом, но прежнем.

— Если ты хочешь, я пойду, — тихо, в плечо говорит брюнетка, отстраняясь от сестры и вытирая ладонью покрасневший нос. Как ужасно.

Ужасно, ужасно, ужасно.

Премерзко даже, но так верно. Тина сдерживает себя от того, чтобы скрючиться в спине, обхватить колени руками, прижимая ближе к груди, сжимаясь в один комок. Она это успеет сделать позже, твёрдо говорит она самой себе, не решаясь задать волнующий вопрос.

— Куинни, — хрипло и некрасиво, не так спрашивают то, что действительно волнует. — Ты злишься на меня? — сестра напротив неё округляет глаза и тут же мотает головой из стороны в сторону. Яростно и правдиво, всем своим видом выражая полное несогласие с предположением старшей сестры.

— Нет, Тина, не говори глупостей. Нам стоило сразу поговорить, а я не хотела делать преждевременных выводов. Думала, может, всё-таки стоит угодить тёте и попытаться сблизиться с ним, но, Тинни, — она снова хлопает глазами и ртом, будто в воздухе витают те самые нужные слова. — Он совсем не тот, совсем не такой. Совершенно неправильный для меня, да и, наверное, для всех…

Куинни резко замолкает, потупив взгляд в пол, ожидая, когда сестра что-то скажет. Когда ответит на её признание, такое неожиданно горькое и противное даже для самой себя.

— Я люблю тебя, Куинни, — снова хрипит Тина, теперь сама цепляясь за шею сестры, прижимая ту ближе, только бы не отпустить. Эту болезненную правильность, честность, что горькой правдой немного обжигает и такую безоговорочную доверенность. Нужную, горящую мягким пламенем в их груди. Обоюдно, любяще и так нужно.

Тина сама не знает, в каком часу Куинни начинает зевать. Она порывается аппарировать, выйдя за пределы её квартиры, но Тина благоразумно её останавливает, уже расстилая второе спальное место на диване. Для себя, пусть Куинни поспит на удобной кровати — ночь на диване она точно не вытерпит. И, выключив свет, сестры улеглись спать.

За долгое время Тина наконец, лёжа на мягком диване, подумала, что вот оно — спокойствие. Почти осязаемое, витает в воздухе, мягкой шалью обволакивая их с сестрой в свой уютный кокон. Это было так неожиданно нужно, необходимо — лежать вот так, невидящим взглядом уставившись в потолок и слушая стук собственного сердца. Было самым правильным, что можно было сделать. Тина перевела взгляд на открытое окно — кажется, ветер усиливался, судя по тому, как трепыхались шторы. Девушке хотелось думать обо всем на свете, казалось, что все былые проблемы стали решаемы по щелчку пальцев, стоит только подумать о них. В действительности у неё была лишь одна проблема. Только при воспоминаниях о которой внутри что-то бушевало даже в такую спокойную и тихую ночь.

========== Часть 3 ==========

Куинни ушла рано. Объясняя это тем, что хотела переодеться перед работой, прекрасно зная, что Тина ей нисколечко не верит. А по слишком заалевшим щекам и слепцу понятно, что младшая Голдштейн собирается в пекарню на утреннюю чашечку кофе с Якобом. Ярким розовым вихрем она вылетела из комнаты, не забыв в очередной раз крепко обнять сестру и расцеловать её в обе щеки. После оставила Тину одну — снова.

Квартирка без лучистой сестры казалось пустой, хоть Куинни тут и оказалась впервые. Но она, своим присутствием наполнила пастельные стены светом, уйдя и забрав его с собой. Квартира оставалась все той же, но казалось, что совсем нет. Тёмной, настолько, что даже распахнутые окна, и отдёрнутые шторы не могли пропустить достаточно света. «Слишком уж привыкла к солнцам» думала Тина, прекрасно понимая, что и Персиваль и Куинни две неотъемлемые её части. Спорить было безтолку, схоже с ударами о глухую стену, когда при любом выброшенном аргументе ты снова и снова ударяешься грудью прямо о неё, цепляясь кожей до острой рези. Совершенно бессмысленно. Только в ущерб себе.

Тина прекрасно знает, чувствует, как кожа пощипывает от ощущения соприкосновения с той самой стеной. И кажется оставлять тщетных попыток по вымещению Персиваля Грейвса из своей головы она не намерена. Хотя бы просто из упрямства.

Порпентине хочется противоречия. Что-то внутри так сильно жаждет этого, как адреналина, который будет будоражить кровь и сознание. Оно заставляет на одно мгновение, не больше, перестать думать о нем. Выбросить к чертям Персиваля Грейвса из головы и громко хлопнуть дверью, как подразумевают тонкие женские романчики.

День будет тянуться мучительно длинно, понимает Тина хватая влажную тряпку и прикидывая место, где уборка нужна в первую очередь.

Ведь верно говорят, чистая квартира, чистая голова?

***

Персивалю Грейвсу не нравится та ситуация в которой он оказался. Это идиотское обязательство, связывающее руки заключённым договором, кажется таким давним, что листки бумаги натурально жёлтые. Он смотрит раз за разом на лицо невесты, как того и желает договор и не видит совершенно ничего. Ничего внутри не дергается оповещая о влюбленности, не замирает притаившейся симпатией. Пусто. Совершенно полая зияющая дыра, которая от осознания ситуации с каждым днём разрастается все больше и больше. Грозясь заполнить всего мужчину пустотой, оставив после себя лишь тонкую оболочку.

Персиваль забрал договор. Обе его части, пристально изучая, пытаясь найти изъян, который ему и не суждено было увидеть, так тщательно были сведены концы, что это мог разглядеть только профессионал. А у Персиваля профессия, да и само призвание совсем не те. Оставалась надежда только на юриста, давнего школьного друга, который вызвался помочь приезжая со дня на день.

Точнее говоря сегодня. Рэнди должен был приехать в Нью-Йорк сегодня, дневным поездом, что было, для мужчины, сродни сорвавшегося с плеч груза.

Он не хотел разбираться, почему это его так волновало. Не хотел углубляться в собственные ощущения, чувства, что заволакивали глаза каждый раз стоило глянуть на пожелтевшие бумаги на столе. И тогда появлялась она. Навязчивым наваждением она раз за разом представала перед ним в своей немой и одновременно такой красноречивой ярости и растрёпанности. С распахнутой блузкой, оголяющей тонкие крылья ключиц, узкие плечи, впадинку между грудей. Она вставала перед взглядом в потрясающем непотребстве, такая обезоруживающе прекрасная, бледная и тонкая, что хотелось протянуть руку и схватить Тину Голдштейн за её эфемерную ладонь. Потянуть на себя, почувствовать прикосновение, кожа к коже, так плотно, что начинаешь задыхаться от сковавшего разум возбуждения.

Персивалю отчаянно этого хотелось и не хотелось одновременно.

« Она красивая девушка, не удивительно, что такова реакция » думал он, потирая переносицу и снова прикрывая глаза. Окунаясь в свой личный греховный омут её темных глаз и молочной кожи. Скрывая за внешней тягой и возбуждением совершенно правдивое и яркое, кричащее чувство.