— Джон, — смазано и горько, с надрывом, заставляя обратить на себя внимание. Он смотрит пристально, читает ее, понимает Тина, практически не чувствуя пальцев на своём сознании, как и щита.
— Быстро Лореуса в лазарет, ему ещё могут помочь выбраться, — командует Персиваль застывшим аврорам, они мгновенно подчиняются, как послушные псы, срываются с места и бегут к парню. — Голдштейн я беру под свою ответственность, — непонятно для кого говорит он, вставая и подхватывая девушку с земли. Она лёгкая, словно кукла, такая же тонкая и хрустальная, вот-вот разобьётся. Уже крошится.
— Мистер Грейвс, не стоит… — сбивчиво говорит она, упирается тонкими ладонями в его грудь, пытаясь вырваться. Кажется, совсем не оценивая собственные силы, что их слишком мало. Персиваль не замечает, упорно не хочет это делать. Все это кажется неожиданно правильным — стоять с ней вот так, держа хрупкую фигурку в руках, точно зная, что ни при каких обстоятельствах он не отпустит. Мужчина оглядывается, быстро находит взглядом ее палочку, снова упирается взглядом в мертвое тело мужчины. Задушен.
Этими тонкими руками, совсем не предназначенными для подобных вещей. Их вообще нельзя никак использовать, хочется отстаивать Персивалю, оставить бы Тину дома, не давая заниматься чем-то таким. Чем-то, где она рискует собственной жизнью.
Палочка оказывается в его руке,
— Я трансгрессирую в твоё общежитие, — только и говорит он, не собираясь спорить. И без лишних пререканий аппарирует, оставляя на тёмной улице тускло освещённой фонарями только задушенный хлопок.
Когда они оказываются на маленькой кухне, Тина чувствует, будто ее окунули в прорубь. Так, что сознание проясняется, и девушка трезвеет от опьяняющих эмоций. Она резко, слишком неожиданно, чтобы ее остановили, соскакивает с его рук, встаёт напротив, напрягшись, словно приготовившись к броску.
— Откуда вам знать это место? — Тина подозрительно щурит глаза, видя непонятный ей подвох в действиях главы аврората.
— Тина, ты в моем отделе, и за изменениями личных дел своих людей… — он делает ударение на последних двух словах, звонко отбивая ритм собственной речи, которая кажется девушке слишком похожей на музыку, — … я предпочитаю следить.
Девушка фыркает. Вот как. Наверняка и в том, что из всех она с Джоном заняла самую идиотскую позицию на карте, виновато ее личное дело. Хочется засмеяться ему в лицо, прокаркать так коряво и фальшиво, как только позволит горло. Он смотрит на неё, не сводя своего странного взгляда, вгрызается им в ее дрожащую фигуру, почти пригвождая к полу, когда делает шаг навстречу.
Почти.
Тина срывается с места, хватает спинку стула, громко скрипя его ножками по полу. Ставит его между ними. Слишком отчаянно хватается за резную спинку, сжимает пальцами, как спасательный канат, и дышит так загнанно. Словно от Персиваля Грейвса и бежала все это время.
— Нет, нет, нет… — бормочет она, устремив взгляд в пол. Раз он заговорил, то стоит спросить, решает она. А уволить ее он всегда успеет, хоть завтра, плевать. Карьеру ей уже наверняка не построить, повезёт, если не осудят за особо жестокое убийство. Ведь таковыми считают все убийства маггловскими способами. — Ваш приказ о том, что я и Джон будем в самой безопасной части улицы, почему вы его отдали? — ее взгляд полон решимости, такой яркий и ослепляющий, что Персиваль теряется.
Виду не подаёт, но внутренне раскачивается, не зная, как ответить, чтобы ещё больше не обескуражить и без того шокированную девушку. Он смотрит на неё, такую взъерошенно-прекрасную, олицетворяющую собой сущее безумство, такое терпкое и сладкое, что Грейвс остерегается захлебнуться. Выдерживает ее взгляд, глотает горькую пилюлю сожаления. Младшая Голдштейн и в десять раз не так яростно-красива, как старшая.
— Как мы уже поняли, это была не самая безопасная часть улицы, — четко говорит он, словно наводит порядок на столе. Каждое слово встаёт на своё место, звуча ярко, громко и совершенно верно. Но на Тину это не производит никакого эффекта. Она поднимает голову, проводит языком по нижней губе, а после растягивает их в кривой улыбке. Горькой, невыносимо горькой. От таких улыбок сводит небо и скулы, а после хочется пить, пить, пить.
— Вы лжец, мистер Грейвс. — Он не замечает, как быстро она меняется. Как загнанность уступает место непонятному ему ехидству и знанию, чему-то понятному ей одной, что плещется на самом дне ее глаз. Тина отнимает руки от стула, скидывает с плеч плащ, совершенно не заботясь о порядке.
Какая разница, если завтра она наверняка покинет пост мракоборца и времени на уборку будет предостаточно. Вся эта ситуация, такая лживая и лицемерная, абсолютно ее злит. Выбивает из колеи, раз за разом требуя все больше сил, чтобы вернуться на прежнее место, в прежний ритм. Пальцы касаются шеи — наверняка завтра там проступят синяки. Яркие, фиолетовые, кричащие о произошедшем. Тина с улыбкой замечает, как Грейвс наблюдает за движением ее пальцев, прослеживая тонкие невидимые линии, что она чертит на горле. Пробегается пальцем по косточке ключицы, заканчивая в вырезе тонкой рубашки, что липнет к телу практически второй кожей. Не оставляя места для воображения.
Если бы он только захотел, он бы сам дотронулся до неё. Провел бы своей рукой там же, перехватывая тонкие пальцы и следуя ниже. Пуговица за пуговицей распахивая тонкую блузу, отбрасывая ткань и открывая взгляду бледную кожу. Персиваль велит себе сосредоточиться, пока не поздно, прийти в себя, не делать ничего из того, что действительно хочется.
Желание кипит в его крови отравляющим ядом.
— Убирайся. — Слышит он тихое, но настойчивое. Тина совершенно уверена, говорит холодно и резко, будто копируя его манеру. Расправляет узкие плечи, похожая больше на дивную птицу, чем на мракоборца. — Что я сказала неясно, мистер Грейвс? — ее голос громче, она почти рычит на него, смотря из-под аккуратных бровей и тяжело дыша. Слова даются ей с трудом, понимает Персиваль, наблюдая за мелко подрагивающими руками девушки. Будь ее воля, стула между ними не было бы, и он уже давно прикасался бы к ней, распахивая блузку и стягивая удобные форменные штаны, сидящие так плотно, что можно досконально проследить изящную линию талии. Прикоснуться к выступающим тазовым косточкам.
— Завтра к пяти вечера я жду вас в своём кабинете, а после возьмите отгул, — говорит он, прежде чем аппарировать, быстро положив ее палочку, такую же тонкую, как и ее владелица, на стол.
Он уходит с горькой мыслью, что всё ещё может сложиться по-другому, главное — не прогадать с картами. Стоит только настоять там, где потребуется, стоит только немного поднажать, но точно не на Тину.
Ведь для того, чтобы дать себе волю действовать так, как диктуют ей собственные чувства, она слишком сильно любит свою сестру.
========== Часть 2 ==========
Тина думает, что все не так уж и плохо, когда в МАКУСА её не хватают под руки и не ведут в зал для суда или в комнаты для заключённых. Пара человек резко поворачивались, оглядываясь на неё, но в большинстве дней это было нормой, так что и сейчас Тина старается особо не обращать на это внимания. Кто не захочет посмотреть на женщину-аврора, настолько хилую, что сравнима с ивовой ветвью? Тем более сейчас, когда на тонкой длинной шее расползались лиловые пятна синяков, слишком яркие, чтобы оставить их без внимания. Они, словно шарф, коими любил дополнять свой образ мистер Грейвс, облегали её шею настолько плотно, что бледность кожи отходила на второй план, уступая лиловому цвету.
Входя в аврорат, Тина поймала на себе взволнованный взгляд сестры, но, проигнорировав её, направилась к лифту с болезненно распрямленной спиной. И с задранным подбородком, конечно. Скрывать отметины почему-то не хотелось, может, пожалеют? Хоть раз в жизни не упрекнут глупостью выбранной профессии, а действительно помогут. Но разве кто-то хотел? Нет, не было никого, кто хотел бы протянуть сильную, в сравнении с её, руку помощи. Таким был Джон, и где он сейчас? Наверняка в лазарете под неустанным наблюдением лекарей, пытается выбраться. Пока она тут почти целая и невредимая. И снова это чувство несправедливости. Оно разъедает горькой кислотой изнутри, начиная с желудка, делая круг и заканчивая сердцем. Тина с сожалением подмечает, что ей за пренебрежение и яд, который льётся из неё уже практически на протяжении месяца, было бы более заслуженно оказаться на больничной койке. Она бы поняла, что это не просто так, что всё тело изнывает болью в ответ на её эгоизм и нежелание понимать. Но она стояла тут с болезненно раскрашенной шеей и чувством, что, раз не она, значит, всё делает верно.
