Лет пять я был безумцем, пока наконец не набрёл в лесной глуши на хижину отшельника, святого человека, который смог вернуть меня к реальности, а главное — он вернул меня к Богу. Он объяснил мне, что со мной произошло, его растворённые любовью и скорбью слова достигли самых глубин мой души, вызвав во мне такое сильное раскаяние, что я опять чуть не лишился рассудка, но лить слёзы покаяния мне суждено было уже в здравом уме и твёрдой памяти. С Божьей помощью душа моя начала оживать, я решил жить теперь по-другому. Я каялся в том, что оставил мать, причинив ей страшную боль, и никогда не молился за неё. Я уже собирался отправится к ней, чтобы высушить её слёзы и попросить прощения, но тут пришло известие о её кончине. Этот удар я принял уже будучи кающимся грешником. Матушка с небес видит моё раскаяние, её страдания завершились, а я в этой жизни уже не смогу попросить у неё прощения, мне суждено носить в себе эту боль ради очищения моей грешной души. Так хочет Бог.

Некоторое время они ехали молча, потом Ариэль осторожно сказал:

— Ваша история, благородный Персиваль, для многих людей могла бы послужить серьёзным уроком. Поневоле задумаешься — в чём причина ваших бед? Поймите меня правильно, я ни в коем случае не хочу опорочить светлую память вашей матушки, но не в её ли странном воспитании эта причина?

— Это так и есть, дорогой друг, — Персиваль тяжело вздохнул. — Не мне судить матушку, она очень любила меня, и я теперь люблю её так, как только способен. Но она совершила большую ошибку, которая дорого вышла нам обоим. Её можно понять, она видела в жизни так много боли и слёз, что поневоле хотела оградить от всего этого сына. Вот только в этой жизни никуда не спрятаться от зла, и, если человек не готов встретиться с ним, он легко может погибнуть. Разумнее было бы не ограждать ребёнка от зла, а научить ему противостоять, не устранять из жизни все искушения и соблазны, а разъяснять, в чём их опасность, и научить бороться с ними. Хорошо бы вовсе прожить без искушений, но ведь эта встреча всё равно неизбежна, и либо ты обучен невидимой брани, либо погибнешь.

— Но вот чего я никак не пойму. Воин становится воином не на тренировках, а на войне. Тренировки нужны, конечно, но не достаточны — только настоящая война может выковать настоящего бойца. Но тогда получается, что это справедливо и для невидимой брани со злом в своём сердце? Пока душа человека не встретится со злом, она не научится его побеждать. Значит, зло необходимо для победы добра?

— А вы много видели в своей жизни зла, чтобы говорить о его душеполезности? — горько усмехнулся Персеваль. — По вашим глазам, мой добрый друг, заметно, что вы видели его не много.

— Почти нисколько, — смутился Ариэль. — Я сирота, подкидыш, о своих родителях ничего не знаю. Обо мне заботились, меня любили, как родного сына все без исключения взрослые, которых мне довелось знать. Никто меня от искушений и соблазнов особо не берёг, но в том краю, где я вырос, почти нет зла. И вот теперь я пытаюсь понять, что это такое.

— А разве обязательно понимать? — пожал плечами Персеваль. — Разве не достаточно твёрдого убеждения в том, что Бог желает нам только добра? К чему эти рассуждения о зле?

— Может быть и ни к чему, вот только я не уверен, что мы сможем противостоять злу, вообще не имея представления о том, что это такое, и почему оно есть, и зачем оно надо.

— Не знаю… Наверное, у каждого свой путь. Кстати, ваш путь явно не будет лёгким. Уж не знаю, что это за страна такая, в которой вы выросли, но и по глазам, и по всему вашему разговору чувствую, что это действительно необычная страна. Она чем-то напоминает моё детство. Вы не имеете ни малейшего представления о том, как далеко может зайти наше земное зло, а уже берётесь рассуждать о его необходимости. Впрочем, дай вам Бог всего того, что будет полезно вашей душе.

— Но дорогой Персеваль… — Ариэль не смог закончить фразу, потому что на него вдруг навалилась неодолимая сонливость. С трудом он пытался удержать веки, которые закрывались сами собой, но не смог, они всё-таки закрылись. Ариэль пытался оставаться в сознании уже хотя бы потому, что сидел на коне, а уснув, неизбежно свалился бы с него. У него, вроде бы, получалось, в сон он не провалился, продолжая с ним бороться. И вдруг сонливость схлынула, так же внезапно, как и пришла. Несколько мгновений он боялся этому поверить, а потом осторожно открыл глаза. Жан был по-прежнему рядом, а Персеваль исчез. И пейзаж вокруг них изменился. Лес вроде бы был всё тем же, но на деревьях пробивались весенние листочки, и снег уже не покрывал землю, его сменила молодая изумрудная трава.

— Ты тоже провалился в сон? — спросил Ариэль у Жана.

— Почти провалился. Видимо, так же, как и ты. А потом нас перебросило сюда. Бог и ночи ждать не стал, очевидно, надо было срочно прервать поток твоего красноречия. Ты бы, Ариэль, поосторожнее высказывался.

— Но я говорил то, что думал.

— Вот-вот. Ты бы думал поосторожнее. Неужели ты ещё не понял, в какой ситуации мы оказались? Бог покажет тебе всё, что ты хочешь увидеть в нашем мире. Он наглядно ответит тебе на все твои вопросы. Но чем безответственнее будут вопросы, тем суровее будут ответы.

— Но, если вопрос всё-таки возник… Бог милостив.

— Ну раз уж ты не в состоянии контролировать свой мыслительный процесс, то лишь на милость Божию и остаётся уповать. Вот только я теперь боюсь и шаг вступить по этой земле. Сейчас точно что-нибудь будет. На тему о природе зла.

Не успел Жан закончить эти слова, как оба они явственно почувствовали запах гари.

Запах гари становился всё сильнее, потом они увидели дым и поскакали в ту сторону. Вскоре лес закончился, и они увидели то, что осталось от деревни, сожжённой дотла. Кое-где — обугленные брёвна, которые ещё дымились, а в основном — пепел, пепел, пепел. Крестьянские дома сгорают почти полностью, в них редко бывает что-нибудь способное противостоять огню. А на пепелище повсюду были разбросаны трупы. Многие из них так обгорели, что невозможно было определить, мужчиной или женщиной был этот человек при жизни. Над кострищем стоял тошнотворный запах горелой плоти. Чуть поодаль валялись трупы, почти не затронутые огнём. Здесь уже было видно, что вот это — седой старик, который, наверное, уже еле ходил, это — женщина средних лет, сжимавшая в своих руках грудного младенца, который, так же, как и мать, не подавал признаков жизни. Вот совсем юная девчушка, а вот ребёнок лет пяти. Дальше они увидели множество мёртвых детей всех возрастов — от трёх до тринадцати. У всех были страшные раны, которые может наносить только тяжёлый рыцарский меч, у некоторых из спины торчало оперение арбалетных болтов. Видимо, дети хотели убежать в сторону леса, но были настигнуты и перебиты.

Жан смотрел на все эти ужасы, морщась, словно от сильной боли, прикрыв глаза, но не отворачиваясь. Судя по всему, он не первый раз в жизни видел такое и уже привык, но не к этому запредельному кошмару, потому что к нему невозможно привыкнуть, а к собственному страданию, которое любой нормальный человек испытывает, глядя на безжалостное истребление заведомо ни в чём не виновных людей. Глаза Ариэля, напротив, были широко распахнуты, а на лице отражались безмерное удивление и полная растерянность.

— Что здесь произошло? — спросил Ариэль дрожащим, совсем детским голосом.

— Тактика выжженной земли. Обычная феодальная разборка, — сказал Жан, потупясь, как будто лично был виноват в том, что они увидели.

— Обычная?! — голос Ариэля сорвался на визг.

— У нас такое случается. Не каждый день, конечно, но достаточно регулярно.

— В мире нет и не может быть причин, которые вынуждали бы убивать женщин, стариков и детей. И таких извергов тоже не может существовать.

— Ариэль, ты всё видишь собственными глазами. Романы закончились. Мы в реальном мире.

— Что такое феодальная разборка? — уже чуть не плача спросил Ариэль.