Обида, злость, боль — все это прошло, хотя отголоски боли еще веяли иногда легким флером над мыслями. Но веяли будто призрачно, будто тонкий запах увядающих роз, который донес до нее ветер с другого конца земли. И этот флер придавал ее чувствах какой-то новый оттенок глубины, которого никогда не было до этого.

Была ли это любовь или увлеченность, пустившая длинные корни в душе — Варя не знала. И вряд ли бы смогла сама различить. Временами она искренне сомневалась, что вообще способна любить. Возможно, умела раньше, но разучилась, когда потеряла сестру. Конечно, то была любовь совсем другая, но это не значит, что она была слабее. И она ранила ее так сильно и так надолго, что долгих пять лет Варя дрейфовала в океане одиночества, не в силах выплыть к суше.

Что если ее чувства к Астахову снова низвергнут ее в эту пучину? Варя не была уверена, что выдержит это. Что сможет выбраться обратно снова, что снова сможет себя вернуть.

И стоило признаться в этом хотя бы самой себе, как что-то расслабилось внутри нее. Она вся была словно струна, натянутая настолько сильно, что тронь ее — и разлетится на тысячи волокон, и кто-то вдруг ослабил колки. Варя поняла неожиданно, что уже давно для себя все решила. Просто не хотела в это верить. Потому что было больно, а боль — это то чувство, от которого она всегда бежала и пряталась.

Варя посмотрела на Глеба. Тот стоял все там же, только в полоборота теперь, и смотрел куда-то в окно. Не торопил, и спасибо всем богам за это. И, кажется, мысли в его голове бродили самые мрачные. Будто с каждой минутой, что она молчала, Глеб нервничал все больше, и градус трагедии, разыгрывавшейся в его голове, рос в геометрической прогрессии.

Повинуясь наитию, стараясь не думать чересчур много и долго, Варя взяла его за руку, переплетая пальцы. А рука у него была ледяная, даже холоднее, чем обычно бывали у нее. Почувствовав прикосновение, Глеб вздрогнул и посмотрел на нее удивленно.

— Мне не все равно, — тихо сказала Варя. — И у меня есть к тебе чувства. Не могу и не хочу называть их как-то конкретно, от этого ни тебе, ни мне легче не будет. Надежда, возникшая было в глазах Глеба, потухла, словно огонек. Варя ожидала тирады, потока слов, но он только отвел глаза и глухо спросил:

— Почему?

— Потому что ты скоро уедешь, — сказала Варя просто. — А я останусь здесь.

Рот сам открылся, чтобы сказать что-то еще, но… Что тут еще скажешь? Главное прозвучало, а остальное — так, шелуха на луковице горькой правды.

Отпустив руку Глеба, Варя ушла наверх, чувствуя спиной его взгляд, пока она шла через гостиную и поднималась по лестнице. Но Глеб ничего не сказал, не попросил подождать, не окликнул в самый последний момент, как всегда случается в драматических фильмах. Но не случилось. Потому что жизнь, как бы этого не хотелось, совсем не фильм.

А молоко так и осталось стоять на столешнице.

*

Несмотря на то, что они готовились все выходные и кусок понедельника, вторничный экзамен по истории все равно свалился, словно снег на голову. И хотя у Вари с историей, вроде бы, всегда было неплохо, да и готовилась она не так чтоб очень спустя рукава, она все равно волновалась.

Да и не только она. Когда вчерашние ученики одиннадцатого класса собрались во вторник утром у здания школы, откуда их должен был забрать заказной автобус и отвезти в школу, где будет проходить экзамен, Варя поняла, что ее нервозность разделяют все. И даже Лиля, которая до этого не нервничала ни капли, как-то слишком быстро разговаривала и мяла в руках лист с датами, и без того измочаленный донельзя.

— Дорогие мои! — воскликнула Ирина Владимировна, когда все собрались. «Дорогие» посмотрели на нее так, что обладай взгляды материальностью, то на месте классной руководительницы осталась бы одна глубокая и дымящаяся воронка. — Вот и настал тот день, когда все ваши силы и знания нужно будет приложить…

Куда именно нужно приложить исходящие на ноль силы и отсутствующие знания, выпускники так и не услышали. Визгливый голос Ирины Владимировны заглушил гудок подъехавшего автобуса и, не дожидаясь команды, все заторопились сесть в салон.

Варя сидела с Лилей, и пока та, ни на что не отвлекаясь, повторяла, словно заклинание, даты, Варя распихивала по карманам юбки шпаргалки, заготовленные накануне. Шпаргалки распихиваться отказывались, и Варя начинала паниковать. К счастью, светлая мысль пришла в измученную голову, и оставшиеся бумажки были распиханы за поясом юбки. Под прикрытием блузки Варя как раз могла незаметно залезть туда и вытащить нужную, лишь бы не перепутать.

На соседнем ряду, через проход, сидели Руслан и Глеб. И если Руслан по обыкновению своему дремал и был лишь чуть бледнее обычного, зато с темными синяками под глазами в пол лица, то Глеб вертел в пальцах сигарету и то и дело залезал пальцами волосы, еще больше лохматя их, чем действительно поправляя.

— Все будет хорошо, — произнес он в ответ на ее взгляд. Правда, в голосе его было куда меньше уверенности, чем он хотел показать.

К разговору, произошедшему ночью, никто из них не возвращался. Варе казалось, что так лучше. Зачем в сотый раз мусолить то, что уже было изъедено вдоль и поперек? И в этот раз, кажется, Глеб ее услышал. И даже если бы она хотела добавить что-то еще, то уже было поздно.

Наутро оба сделали вид, что сладко спали всю ночь и никто ни с кем не говорил. Кстати, Варя выяснила, отчего же она проснулась. Оказалось, что интересный разговор состоялся не только между ней и Глебом, но и между Матвеем и Розой, к которой тот полез обниматься. И все бы хорошо, не брякни Матвей что-то, что Розе не слишком понравилось. Что именно Матвей умудрился ляпнуть и почему это не понравилось Розе, он не признавался, но выглядел при этом как-то подозрительно виновато. В результате, Роза спихнула его пьяненькую тушку на пол, где Матвей, немного пораскинув мозгами, и остался. А падал он так громко потому, что в процессе задел табуретку со сложенными на нее книжками.

А потом потянулись монотонные часы подготовки, которых никто не хотел, но которые всем были необходимы. Даже Лиле, которая пусть и знала все на свете, но все равно прониклась всеобщей истерией. И, видимо, истерия ее-таки сломала, потому что утром, по ее словам, ей пришлось выпить аж целую таблетку успокоительного, и это при ее железобетонных нервах. Школа, в которую их привезли, была какой-то… Слишком. Варя, пусть и учившаяся всю жизнь в частной и в чем-то чересчур примудренной школе — один их Пижамный день чего только стоит — привыкла к более простому и приземленному интерьеру, обычному виду учителей, человеческой обстановке вокруг. Все-таки их школа пусть и была элитарной и жутко дорогой, но при этом умудрялась быть… Нормальной. Более-менее.

Тут же… Полы под мрамор чисто белого цвета, колонны, увитые искусственными цветами, фонтанчики у стен, огромные зеркала в золоченных рамах… Даже стульев и скамеек у них не было нормальных — если стул, то с кривыми дутыми ножками, если тумбочка — то обязательно с выбитой монограммой.

А учителя, которые встречали их в классах? Если бы в школе «Кленовый лист» появилась бы учительница с таким количеством украшений, которая сияет ярче алмазных копей, то ее бы тут же попросили выйти и вернуться нормальным человеком. И с минимумом макияжа, а не в боевом раскрасе индейцев, идущих на охоту. И уж конечно без удушающих духов. А с каким выражением на лице они смотрела Варин класс!.. Складывалось стойкое ощущение, что они знали, кто они и из какой школы приехали, и пытались изо всех сил продемонстрировать собственное превосходство.

Новые впечатления приглушили на время грызущее чувство тревоги, но оно вернулось, стоило на стол перед Варей лечь пухлому запечатанному конверту с ее заданиями и листами ответов. В класс, в котором сдавала экзамен Варя, попал Руслан, но он сидел позади нее, поэтому даже обернуться и нашарить глазами знакомое лицо было нельзя.

Наконец, экзамен начался.

Первые полчаса Варе казалось, что все последние одиннадцать лет она не то, что не училась, а так, притворялась помаленьку. Вопросы казались невероятно сложными, ответы — непонятными, а там, где она была уверена, закрадывались гаденькие сомнения, которые подтачивали и без того хлипкое самообладание.