Выдохнув, чувствуя, как сворачивается внутри тугой узел, от которого становилось тошно и хотелось выть, Варя вскинула руку и накрыла ей губы Глеба, отклоняясь назад. Тот застыл, глядя на нее растерянно и — совсем немного — обиженно.

— Я прощаю тебя, — произнесла Варя, глядя ему в глаза. Вопрос в них стал больше. — Но… но я не могу. Не могу просто взять и начать снова с тобой встречаться и… — Она порозовела. — И все такое.

Глеб нахмурился, настойчиво отодвинул ее руку прочь.

— Почему?

Варя вздохнула, опустила глаза, снова их подняла. Как выразить словами то, что она еще и сама до конца не осознала? Не говорить же, что она руководствуется зыбким ощущением, что так будет правильно?

— Со мной… — голос изменил ей, и Варя откашлялась. — Со мной будто что-то случилось в тот день. Будто что-то сломалось или, наоборот, срослось обратно, не знаю. Я ведь тогда впервые за почти пять лет заплакала, и в комнату Алины вошла… Лежала на ее кровати и думала, вспоминала ее, представляла, какой бы она была… — Глеб наклонил голову набок, глядя на нее со странным выражением лица. — Что?

— Я как-то не отдавал в этом отчета, но в тебе и правда появилось что-то новое, — сказал он задумчиво. — И твои волосы… — Он коснулся посветлевшей прядки. — Тебе, кстати, идет. Давно хотел сказать.

— Ну вот, — торопливо проговорила Варя. — Мне нужно понять, что со мной случилось, что во мне изменилось, и как мне теперь жить дальше. Понимаешь? И я должна сделать это сама. А ты… — Варя слабо улыбнулась. — Ты меня отвлекаешь.

Глеб вздохнул. По его лицу бродили мысли, и, кажется, веселыми они не были. Он смотрел на Варю, уголки губ кривились в призраке легкой улыбки, в глазах отражался свет фонаря, а волосы казались белыми.

— Знаешь, я всегда понимал, что с тобой легко не будет, — произнес он, — но даже не подозревал, насколько.

— Я…

— Нет, подожди. — Глеб остановил ее жестом. Погладил длинными пальцами по щеке, коснулся волос. — Я слышу тебя. Не понимаю, чем именно я тебе помешаю, как буду отвлекать в этом процессе самопознания, но… Я тебя слышу, — повторил он. — Я подожду столько, сколько нужно. Только… позволь мне быть тебе хотя бы другом?

И столько неуверенности было в его голосе, столько грусти в зеленых глазах, казавшихся темнее, чем они были на самом деле, что Варя просто не смогла сказать нет.

========== Часть двадцать шестая, взрослая ==========

Перед глазами кружились разноцветные пятна. Кружились они в психоделическом танце, который разуму был не подвластен, но танец этот как-то странно завораживал, и открывать глаза не хотелось.

Щеки обдувал теплый весенний ветер, как-то внезапно в мае ставший почти летним. Он же ворошил еще влажные волосы, то отшвыривая их назад, то кидая их на лицо, заставляя путаться в ресницах, задевать нос, заставляя морщиться и подавлять непроизвольное чихание.

Варя сидела на крыше их дома, скрестив ноги в позе лотоса, облокотившись спиной о хлипкую спинку стула. Стул был хлипкий, как, впрочем, все, что было на крыше. Его и другую мебель нашли на чердаке, взломанном еще несколько лет назад Лешей и его предприимчивыми друзьями. И Леша, и друзья в тот вечер были слегка навеселе, и их мятущимся душам жаждалось развлечений. Они их успешно нашли, особенно тогда, когда бдительная бабушка — жительница одной из квартир на последнем этаже, — увидела, как неизвестные лица копошатся над чердачной дверью и вызвала милицию.

В ходе циркового представления под названием “милиция выясняет, зачем четырем пьяным парням понадобилось на чердак, а одна не в меру впечатлительная женщина внушительных лет кричит, что они хотели обокрасть ее и причинить вред здоровью”, приключений Леша с друзьями получили по самое ой-ой-ой, особенно когда на шум пришла Марьяна Анатольевна. Леша — в тот момент уже совершеннолетний и уже вполне самостоятельный — при виде того самого взгляда матери порядком струхнул, но позиций не сдал. Он же умудрился спрятать отмычку так, что милиционеры ее не нашли при дежурном обыске подозреваемых.

Чердак в итоге признали не взломанным, а парней отпустили. С тех пор Леша с компанией, а с ними и Варя, имели беспрепятственный доступ на чердак и на крышу, хотя одной Варе туда ходить и запрещалось.

Правда, в этот прекрасный майский день выбора у нее не было. Несколькими этажами ниже, в апартаментах Ворониных, разворачивалось самое настоящее сражение. Сражение между двумя великими: Марьяной Анатольевной и Петром Никитовичем. А спорили они из-за нее, Вари.

Петр Никитович, который после грандиозной истерики дочери решил, видимо, наверстать предыдущие годы без визитов, стал приходить чуть ли не каждый день. Они с Марьяной Анатольевной даже умудрялись общаться без ведения диалога на повышенных тонах, и Варя ими очень гордилась. Однако случилось то, что должно было случиться так или иначе: папа рассказал маме, что встречается с женщиной и планирует на ней жениться. И планирует он это сделать где-то осенью, когда будет перерыв между его турами и лекциями. Все бы ничего, Марьяна Анатольевна даже искренне поздравила его с грядущим событием, не ляпни Петр Никитович, что свадьба должна будет произойти в Италии, и он хочет забрать Варю с собой…

Варя была уверена, что это проблемой не станет, уж точно не в сопровождении папы. Вот если бы она собралась поехать куда-нибудь с друзьями, ну, с теми, что у нее внезапно обрелись, то мама бы вспылила и сказала свое крепкое «нет». А тут… Это ведь папа. Но Марьяна Анатольевна неожиданно для всех запретила. А так как Варя еще не была совершеннолетней, она не могла выехать из страны без разрешения матери. Даже с отцом.

Когда разговор начал обретать нотки скандала, Варя выскользнула из квартиры, надеясь спрятаться у Леши. Но того дома не было, а возвращаться за ключами, которые лежали на виду кричавших друг на друга родителей, как-то не хотелось. И Варя выбрала меньшее из зол.

Взяв с чердака видавший виды старый деревянный стул, когда-то наполированный, но теперь покрывшийся сетью мелких трещин, с проплешинами лака на ножках, Варя вытащила его на крышу, поставила спинкой к воздуховоду, забралась на него и стала смотреть на открывающуюся панораму, позволяя мыслям течь вяло и непоследовательно.

Ей всегда нравилась высота, всегда нравилось смотреть вниз, на маленькие фигурки людей, надоедливые движущиеся точки, перемещающиеся туда-сюда. Нравилось, что здесь, наверху, все звуки казались отдаленными и как будто нереальными, даже дышалось немного иначе. Возможно, именно поэтому она с завидной регулярностью ходила на скалодром.

На крыше было… Спокойно. Тихо. Умиротворенно. Бывало такое, что внезапно чувствуешь снизошедшее умиротворение, чувствуешь, как по коже скользит солнечный свет, как ветер ласково касается щек, как звучит в гармонии окружающий мир, пусть даже это гудки машин и человеческие голоса. И в этой тишине тревоги сами собой отступали.

Конечно, спрятать от реальности крыша ее не могла, но Варя наконец-то смогла расслабиться. Откинуться на спинку, подставить лицо солнцу и теплому ветру и не думать. Ладно, не думать не получалось, но зато хотя бы думать получалось куда менее интенсивно.

Образы в голове сменялись один за другим. Сначала Варя подумала о Лиле, и тут же всплыло воспоминание, как они ходили на примерку платьев к Розе в студию. Да, семейство Филатовых большинством голосов решило, что швейные принадлежности Розы и ее эскизы уже начали угрожать жизни и здоровью членов семьи, особенно после того, как Филатов-старший, не глядя, наступил на отрез скользкого шелка, который Роза уронила в ходе производственной деятельности. Филатов-старший упал, ушиб копчик и разразился интеллигентной бранью. И даже ни разу не повторился.

Студию ей сняли недалеко от дома, в одном из бизнес-центров. Модельный хаос переместился туда, и в доме Филатовых воцарился покой, правда, не надолго.

Когда Варя и Лиля пришли на примерку, они застали прекрасную в своей неожиданности сцену: Роза наставительным тоном поучала тонких, словно колоски пшеницы, и таких же дрожащих девушек, стоящих на высоченных каблуках и одетых в нечто, похожее на обрезки рыболовной сети, каким-то волшебным образом прикрывающих все нужные места, чтобы отвечать нормам приличия. Как и на чем держались эти обрезки, для Вари осталось загадкой.