На обсерваторию опустилась тишина. Оглушающая, плотная, такая, что можно резать ножом и раскладывать на тарелке. Варя поежилась от внезапно налетевшего на нее холода, натянула на плечах плед — и этот звук разнесся по обсерватории как шелестящее эхо, заставляя вздрагивать от своей внезапности.
В голове, словно одинаково заряженные частицы, роились мысли, внося хаос и сумбур. Варя хотела, ох как хотела, чтобы слова Глеба были правдой, но сомнения грызли ее червяком изнутри. Разве не сказал ли бы он все, что угодно, лишь бы заставить ее поверить? Варя скосила глаза на Астахова и тут же отвела их прочь, увидев, что он смотрит на нее, неуверенно закусив губу. И так это не вязалось с той серьезностью, с которой он требовал, чтобы она его выслушала, что Варя не выдержала. По щекам полились слезы, и она отвернулась, яростно утирая их.
— Ты… ты плачешь?
— Я теперь всегда плачу, — буркнула Варя, орошая слезами плед. Слезы лились из глаз вопреки ее воле, и она никак не могла заставить себя прекратить. — Прорвало плотинушку.
Диван дрогнул, старые пружины пошли волной, когда Глеб пододвинулся к ней и притянул к себе, обнимая ее со спины и прижимая к себе мягко, но непреклонно.
Варю окутал густой аромат лимона и мяты. И где-то под этим — сосны. От его рук и груди шло обжигающее тепло, а от объятий — странное спокойствие, заглушающее рвущийся наружу плач.
— Прости, прости меня, пожалуйста, — прошептал Глеб, касаясь щекой ее волос. — Прости, что я вел себя, как идиот, что не слушал тебя и считал, что знаю лучше.
Он продолжал шептать что-то ей на ухо, говорить какие-то несуразицы, просить прощения за все, что он успел натворить, и к чему не имел ни малейшего отношения, и все равно извинялся, будто оптом. А Варя смотрела на светящий за окном фонарь, чувствуя тепло его рук, и делала самое сложное: пыталась понять себя.
Могла ли она его простить?
Даже нет, не так. Могла ли она поверить в его слова? Что все, что она увидела в его квартире, было подстроено Марком и Викой?
Он ведь никогда ей не врал, поняла она внезапно. Не договаривал, уклонялся от правды, но не врал намеренно. Он не сказал ей про поступление в режиссерскую школу, но только потому, что боялся, как она отреагирует. Оправдание натянутое, но ведь не врал же.
И он заставлял ее улыбаться. Перед внутренним взором калейдоскопом пронеслось все, что между ними было хорошего: как они гуляли, держась за руки, говорили, смеялись. Как Глеб, узнав, что она не любит розы, подарил ей букет из книг. Как отвез на кладбище, как заставил помириться с отцом. Как терпел ее психи и закидоны, которых — надо смотреть правде в глаза, — за это время было не мало. Каким беззащитным он был, когда остался у них дома после того, как разругался с Алексеем Борисовичем, и не побоялся этого показать.
Варя закрыла глаза, вспоминая, как все было в тот день. Ведь Вика, еще тогда, на собрании, смотрела на нее и смеялась, будто заранее знала, что случится. И Марк — Марк, который явно дал ей понять, что не просто не одобряет ее, а откровенно терпеть не может — позвонил и попросил приехать.
Хотелось хлопнуть себя по лбу в лучших традициях идиотизма. И как она сразу не поняла, что это ловушка, так умело расставленная на одну доверчивую Ворону?
— Одного я не понимаю, — произнес негромко Глеб, вторя ее мыслям. — Как ты попала ко мне домой в тот день?
— Мне позвонил Марк, — ответила Варя, облизывая соленые губы. — Сказал, что отвез тебя домой, и теперь волнуется, как бы чего не вышло. — Она рассмеялась, но весело ей не было. — А я и поверила.
— Марк? — удивленно переспросил Глеб, и столько неподдельного недоверия было в его голосе, что Варя выпуталась из его рук и отстранилась, утирая лицо тыльной стороной ладони.
— Мне незачем тебе врать, — сказала она резче, чем намеревалась, но мимолетный укол совести ликвидировался сам собой.
Глеб нахмурился, наклонил голову, взлохматил пальцами волосы, выглядя озадаченно. Но не отодвинулся, и выбор — пересесть дальше или остаться на месте, в тревожащей близости к нему — остался за Варей. А ей выбирать не хотелось.
— Нет, я знаю, просто… Не понимаю, зачем ему это — ссорить нас с тобой… — произнес Глеб растерянно.
Варя пожала плечами, чувствуя, как по плечами скользит мягкая ткань пледа. Прядка волос упала на лицо, и она заправила ее за ухо.
— Я ему никогда не нравилась. Он мне сразу об этом сказал, что мы с тобой долго не продлимся.
Глеб поднял на нее глаза, полные недоумения.
— И ты все это время молчала?
— А смысл было тебе говорить? — скривилась Варя. — Он твой лучший друг, а я не хотела, чтобы вы из-за чего-то ссорились.
— Это не «чего-то», Варя, — вспыхнул Глеб. — Это наши отношения. Если Марк тебе грубил или делал что-то, что заставляло тебя чувствовать себя плохо, то ты должна была сказать мне! Он не имеет на это никакого права, будь он хоть трижды моим другом.
Варя снова рассмеялась, и снова в ее голосе не было веселья. Она откинулась на спинку дивана, уперевшись ногой в столик. На улице громко заиграла сигнализация раздражающим мотивом на невидимой машине. Варя смотрела на черное небо, подкрашенное золотистым светом фонаря, и внезапно кое-что пришло ей в голову.
— Помнишь, когда мы были у тебя на даче?
— Конечно. — Глеб оперся локтем на спинку дивана, оказываясь опасно близко к ее голове. По телу побежали мурашки, и Варя усилием воли подавила их.
— Когда я от тебя убежала, я позвонила Матвею и попросила его меня забрать, — сказала Варя, не глядя на него. Она и так заметила, что на его руках напряглись вены, будто точно также, как она подавляла мурашки, Глеб подавлял злость. — И никто не слышал, по крайней мере, я так думала. Дверь была немного приоткрыта, но коридор был пустой. А ты потом сказал, что тебе о том, как я уехала, рассказал Марк. Я, правда, тогда была на эмоциях и слегка не в себе, — сморщилась Варя, — но я уверена, что никто меня не видел. А значит, он либо подсматривал за нами, либо подслушивал… Либо и то, и другое. Случайно он бы не заметил, а если бы посмотрел из окна, то не увидел бы, кто за рулем.
— И что ты хочешь этим сказать?
Варя пожала плечами.
— Ты бы разобрался с лучшим другом, — произнесла она, поворачивая к Глебу голову. — Не мне судить, но он будто что-то мутит. Может быть, он думает, что помогает тебе, не знаю. — Варя скривила губы в невеселой улыбке. — Со мной он тебе уже помог.
Глеб вздохнул, покачал головой. Протянул руку и коснулся пальцами ее щеки.
— Варя… — пробормотал он. — Прости меня. Я такой идиот.
Тихие слова, а Варе все равно показались оглушающими. А прикосновение — обжигающим. Поежившись от табуна мурашек, пробежавших по телу, Варя перехватила руку Глеба, чем тот сразу воспользовался: не отвел руку, а схватил Варину ладонь и сжал так, что не вырваться. Впрочем, Варя не то чтобы усердствовала в попытках вырваться.
Все-таки было что-то странное в этой тишине, царившей в обсерватории. Казалось бы, вся школа спит, и в ее стенах не раздается ни одного лишнего звука, не вписывающегося в канву ночного бытия. И они с Глебом говорят тихо, почти шепотом, и их голоса вплетаются в ночную тишину гармонично. И все равно: каждое слово кажется Варе таким громким, будто они говорят в микрофоны, а гулкая тишина их только усиливает. А Глеб будто горит, и Варя сама сгорает под его прикосновениями. И даже жарко в пледе, несмотря на холодную весеннюю ночь.
Глеб поднес их сплетенные ладони к лицу, коснулся губами Вариных пальцев. Губы — горячие, сухие, потрескавшиеся. Варя чувствовала, как они царапают кожу на пальцах, будто Глеб кусал их так часто, что они не успевали заживать. От синяков, оставленных Лешей, не осталось и следа, а губу пересекал тонкий, почти незаметный шрамик. Возможно и он со временем исчезнет.
Он стал склоняться к Варе, медленно, все ближе и ближе. А Варя — Варя чувствовала, что разрывается надвое. Одна ее часть хотела податься вперед и прижаться к Глебу и забыть обо всем, что случилось в последний — неужели уже столько прошло? — месяц. Просто стереть из памяти все ссоры и страдания и жить дальше так, будто ничего не произошло. Но другая — о, другая ее часть заставляла сердце сжиматься и заставляла отодвигаться, отстраняться прочь. Она услужливо подкидывала разуму аргумент за аргументом, и чем больше Варя ей противилась, тем весомее они были. И, к сожалению, эта ее часть оказалась сильнее.
