конец второго тысячелетия после Рождества Христова

Пробудившись с великим трудом, Уильям Блейк ощутил во рту привкус горечи — последствие бурно проведённой ночи, спа, насильно навязанного транквилизатором, а также плохого пищеварения — и поплёлся в ванную. В зеркале, освещённом светом расположенной сверху неоновой лампы, отразились лицо зеленоватого оттенка, запавшие глаза и всклокоченные волосы. Он высунул язык, покрытый белёсым налётом, и тотчас же втянул его обратно с гримасой отвращения. Ему захотелось расплакаться.

Обжигающие струи душа изгнали спазмы в желудке и мускулах, а остатки энергии перетекли в глубокую истому, в крайнюю слабость, которая заставила его, почти лишившегося чувств, улечься на плитки пола. Он долго лежал, растянувшись под испускающим пар потоком, затем протянул руку к смесителю и резко повернул рукоятку к синей отметке. Ледяная вода забила фонтаном, и Уильям подскочил, как будто его огрели плетью, но постарался продержаться достаточно долго, чтобы восстановить прямую осанку и вновь осознать то ничтожное состояние, в которое он впал.

Уильям долго растирался махровым халатом, поворачиваясь перед зеркалом, затем аккуратно намылил лицо, побрился и помассировал кожу, употребив лосьон хорошей марки, один из немногих остатков былой роскоши. Затем, подобно воину, облачающемуся в доспехи, выбрал пиджак и брюки, сорочку и галстук, носки и туфли, неоднократно пробуя наиболее подходящие сочетания, прежде чем решить окончательно, что же всё-таки надеть.

Его желудок был совершенно пуст, когда он опорожнил в кипящий чёрный кофе рюмку бурбона[2] и с жадностью отпил несколько глотков. Это действенное зелье заменило таблетки прозака[3], коими Уильям злоупотреблял в непозволительных количествах, а также дало ему толчок к тому, чтобы наконец-то исключительно на одной силе воли встретиться лицом к лицу с последними этапами его Голгофы, запрограммированными на сегодняшний день: заседанием у мирового судьи, долженствующего санкционировать его развод с Джуди О’Нил, и встречей после обеда с ректором и деканом Института Востока, ожидавшими его отставки.

Когда он уже готовился к выходу, заверещал телефон, и Блейк поднял трубку:

— Уилл, — произнёс голос на другом конце провода. Звонил Боб Олсен, один из немногих друзей, которые остались верны ему с тех пор, как судьба повернулась к Блейку спиной.

— Привет, Боб. Очень любезно с твоей стороны.

— Я уезжаю, но не хочу отчаливать, не попрощавшись с тобой. Сегодня обедаю с моим стариком в Ивэнстоне, чтобы поздравить его с Рождеством, а затем вылетаю в Каир.

— Благословенный человек, — выдавил из себя Блейк угасшим голосом.

— Не расстраивайся так, дружище. Пусть пройдёт несколько месяцев, пока всё уляжется, а потом опять займёмся этим делом вплотную: совет факультета должен пересмотреть твоё дело, они будут вынуждены выслушать твои доводы.

— И каким же образом? Я не могу привести никаких доводов. У меня нет свидетелей, ничего нет...

— Послушай, ты обязан взять себя в руки. Должен бороться, потому что у тебя есть перспектива: я могу совершенно свободно перемещаться по Египту. Соберу информацию, проведу расследование в любую минуту, свободную от работы, и, если мне удастся найти кого-то, кто сможет дать свидетельские показания в твою пользу, то привезу его сюда, даже если придётся оплачивать проезд из своего собственного кармана.

— Спасибо тебе, Боб, спасибо за эти слова, хотя я не верю, что ты сможешь особо много сделать. Тем не менее спасибо. Счастливого пути.

— Тогда... я могу ехать спокойно?

— Да, конечно, — подтвердил Блейк, — можешь быть спокоен... — Он положил трубку, взял свою чашку с кофе и вышел на улицу.

На покрытом снегом тротуаре его встретил Санта-Клаус с бородой и в шапке, позванивающей колокольчиком, а также резкий порыв ветра, промчавшегося по всей широкой заледеневшей глади озера. Он добрался до машины, припаркованной за два квартала от его дома, не выпуская из руки чашку дымящегося кофе, открыл дверцу, уселся, запустил двигатель и направился к центру. Мичиган-авеню была красиво украшена к рождественским праздникам, и обнажённые деревья, увешанные тысячами лампочек, создавали впечатление чудесного цветения не по сезону. Уильям закурил сигарету, наслаждаясь теплом, которое начало распространяться по кабине, музыкой радиоприёмника, ароматом табака, виски и кофе.

Эти скромные ощущения удовольствия позволили ему несколько воспрянуть духом, навели его на мысль, что судьба должна всё-таки измениться: по достижении самого дна должен начаться подъём. И внезапно обретённая свобода делать сразу всё то, что столько лет было запрещено совместным проживанием с женой и её увлечением здоровым образом жизни, например пить алкоголь на пустой желудок и курить в автомобиле, почти что примирили его с унижением и глубокой горечью из-за потери женщины, которую он тем не менее бесконечно любил, и работы, без которой Блейк даже не мог представить своё существование.

Его жена Джуди явилась в суд элегантно одетой, умело подкрашенной и явно только что от парикмахера, примерно как в те времена, когда он водил её ужинать в «Чарли Троттер», её любимый ресторан, или на концерт в «Маккормик Центр». Это бесило его, потому что уже через несколько недель или несколько дней она начнёт пускать в ход свои приёмчики обольщения, глубокие декольте, манеру закидывать ногу на ногу, тон голоса, чтобы понравиться кому-то ещё, добиться приглашения на ужин и вынудить затащить её в постель.

Уильям не мог отделаться от представления о том, что она будет вытворять в постели с тем, другим, и, думая об этом, представлял себе, что тому достанется и получше, и побольше, нежели ему. Эта мысль не покидала его, пока судья приглашал их сесть и допытывался, не существует ли какой-либо возможности примирить разногласия, приведшие их к прекращению совместной жизни.

Ему хотелось бы сказать, что да, что для него ничто не изменилось, что он любит её так же, как тогда, когда увидел в первый раз; что его жизнь без неё будет сплошным отвращением, что ему смертельно не хватает её, что он хотел бы броситься к её ногам и заклинать не оставлять его; что вчера вечером нашёл на дне ящичка её комбинацию и прижал к лицу, чтобы вдохнуть её аромат; что ему наплевать на своё собственное достоинство и он готов пресмыкаться перед ней, лишь бы она простила его.

Блейк вяло промямлил:

— Это прекращение совместного проживания обдумано и принято каждым из нас двоих, ваша честь; мы оба согласны потребовать развода.

Джуди также выразила своё согласие, и несколько позже они по очереди подписали акты о прекращении совместного проживания и контракт на алименты, впрочем, весьма сомнительного свойства, поскольку Блейк уже некоторое время не имел работы, а через несколько часов его увольнение будет санкционировано официально.

Они вместе вошли в лифт и спускались вниз в течение двух мучительных минут. Блейку хотелось сказать что-нибудь хорошее, важное; фразу, которую она не смогла бы забыть, и, в то время как номера этажей неумолимо бежали по дисплею, отдавал себе отчёт в том, что на ум не приходит никакой достойной выражения мысли, да теперь это уже и не имеет никакого смысла. Но когда она вышла из лифта и направилась в вестибюль, даже не попрощавшись с ним, Блейк потащился за ней и пробубнил:

— Но почему, Джуди? Несчастье может произойти с любым, целый ряд неблагоприятных стечений обстоятельств... теперь, когда всё кончено, скажи мне, по крайней мере, почему.

Джуди на мгновение взглянула на него совершенно безо всякого выражения, даже без равнодушия:

— Нет никакого «почему», Билл. — Он терпеть не мог, когда она называла его «Билл». — После лета приходит осень, а после осени — зима, безо всякой на то причины. Будь счастлив.

Она ушла, а Блейк остался перед стеклянной дверью здания, недвижный, как чучело под снегом, валившим крупными хлопьями. На тротуаре сидел на картонном ящике какой-то тип, закутанный в военную шинель, обросший длинной бородой и с грязными волосами, он просил милостыню: