Он вздохнул, затем выключил телевизор, надел подбитую мехом парку, перчатки и выключил свет, закрывая за собой дверь. Его автомобиль был припаркован неподалёку, рядом с тротуаром. Ему пришлось убрать скребком корочку изо льда и снега, образовавшуюся на ветровом стекле, затем он запустил двигатель и отъехал.

Снег теперь падал мелкий, но всё так же обильно и в сопровождении ледяного ветра, дувшего с востока. Справа от него остались здания Чикагского университета в неоготическом стиле, затем он проехал по 57-й улице, пока не свернул на Озёрную набережную, почти пустынную в этот час.

Перед ним разворачивалась живописная картина городского центра: прямо на него надвигалась молчаливая шеренга колоссов из стекла и металла, переливающихся огнями на фоне серого неба. Верхушка башни Сиэрз терялась в низкой пелене облаков, и её верхние огни сверкали в туманной мгле подобно молниям при грозе. Небоскрёб «Джон Хэнкок» простирал свои гигантские антенны в облака подобно дланям античного титана, навечно приговорённого поддерживать небо. Прочие высотные здания, некоторые украшенные старой позолотой по выступам почерневшего камня, некоторые излучающие сияние анодированных металлов и светящихся пластиков, веером распускались перед ним и уносились вдаль по сторонам, подобно устрашающим декорациям в колдовской и ошеломляющей атмосфере снегопада.

Хуссейни медленно проехал мимо Музея науки и промышленности, плывущего со своими дорическими колоннами подобно призраку, озарённого зеленоватым светом и оттого кажущегося сделанным из бронзы, затем оказался на правой стороне длинного квартала, протянувшегося от «Аквариума Шедд» на одном конце до планетария, смахивающего на каменный барабан, на другом. Он медленно проехал вдоль, оставляя глубокие борозды в белом покрове, ориентируясь по предыдущим следам, уже частично занесённым снегом, который продолжал беспрерывно падать в свете фар, при безостановочном движении и попеременных взмахах снегоочистителей на лобовом стекле.

Он увидел остановленный автомобиль с включёнными габаритными огнями и остановился, затем пошёл пешком по снегу, доходящему до щиколотки. Да, это был тот самый автомобиль: он подошёл к нему, открыл дверцу и сел на сиденье.

— Добрый вечер, Абу Гадж. Салям алейкум.

— Алейкум салям, Абу Ахмид.

— Я сожалею, что прервал твой вечерний отдых.

— Ты прервал не мой вечерний отдых, Абу Ахмид. Ты прервал мою жизнь, — пробормотал Хуссейни, опустив взгляд.

— Тебе следовало ожидать этого. Мы всегда добираемся до дезертиров, рано или поздно, где бы они ни находились...

— Я не дезертир. При вступлении в организацию я сказал, что уйду, когда у меня больше не будет сил выносить это. И ты принял моё условие. Разве ты забыл?

— Я прекрасно помню это, Абу Гадж. Иначе ты бы не сидел здесь сейчас, живой и здоровый, беседующий со мной. Факт остаётся фактом, что ты ушёл, не сказав ни слова.

— Ничего и не надо было говорить. Таково было соглашение.

— Ты мне сказки не рассказывай! — жёстко оборвал его Абу Ахмид. — Все решения принимаю я. И в тот раз я мог вынести тебе смертный приговор.

— Почему же ты не сделал этого?

— Я никогда не принимаю поспешных решений. Но я занёс тебя в свою записную книжку в раздел должников.

Хуссейни склонил голову.

— А теперь ты явился, чтобы предъявить счёт, не так ли?

Абу Ахмид не дал ответа на эти слова, но по его молчанию Хуссейни понял, что всей его жизни не хватит, чтобы оплатить этот счёт.

— Разве не так? — повторил он.

Абу Ахмид заговорил в такой манере, как будто в этот момент начал читать проповедь:

— Обстоятельства сложились столь критическим и требующим безотлагательных действий образом, что мы все призваны внести свой вклад. В эту минуту наша личная жизнь больше не имеет никакого значения.

— А моя имеет значение. Если возможно, обойдитесь без меня. У меня больше нет ни того задора, ни того стремления к цели. Если хотите, я внесу мой вклад деньгами, сколько смогу... Но прошу, обойдитесь без меня. Я не способен принести вам никакой пользы.

Абу Ахмид резко повернулся к нему:

— Твоё поведение только полностью подтверждает то обвинение, которое давно уже висит над тобой: дезертирство! А я обладаю властью вынести тебе приговор и полномочиями привести его в исполнение немедленно, вот в это самое мгновение.

Хуссейни хотелось бросить ему: «Делай то, что ты считаешь нужным, выродок, а потом катись в преисподнюю», — но взглянул на снежинки, танцующие в свете уличных фонарей, на тысячи огней города, отражающихся в тёмных водах озера, и выдавил из себя:

— Что я должен сделать?

Абу Ахмид заговорил тихим голосом, опустив голову на грудь:

— Когда я скажу тебе, что должно произойти, ты поблагодаришь меня за то, что я отыскал тебя, дал тебе возможность принять участие в историческом моменте и для нас, и для всего народа. Сионистская клика навсегда будет стёрта с лица земли, город Иерусалим возвращён истинно верующим...

Хуссейни покачал головой:

— Я не верил в то, что ты думаешь ещё об одном кровопролитии, о бесполезных бойнях и резне, как будто недостаточно уже пролитой крови. Бесполезно пролитой...

— На этот раз всё будет по-другому, на этот раз победа обеспечена.

— Бог мой... Ты говорил так каждый раз, и каждый раз поражение становилось всё более унизительным. Посмотри перед собой, Абу Ахмид. Видишь эти гигантские высотные дома? В каждом из них проживает столько народу, сколько в нескольких наших деревнях, каждая из этих башен является памятником экономической мощи, зачастую более могущественной и богатой, нежели любое из наших государств. Они представляют собой символ имперской власти, с которой никто в целом мире не может ни сравниться, ни состязаться, обладающей таким изощрённым оружием и оборудованием, что в эту самую минуту можно слышать каждое наше слово и каждый вздох на расстоянии тысяч миль отсюда. И эта мощь не желает, чтобы хоть что-то изменилось в теперешней расстановке сил в нашем регионе, невзирая на провокации, невзирая на нарушение уже заключённых договоров.

Абу Ахмид повернулся к собеседнику и пристально уставился на него со странной улыбкой:

— Может показаться, что ты стал одним из них...

— Я и есть один из них. Уже несколько лет являюсь американским гражданином.

— Гражданство — всего-навсего листок бумаги. Корни души — это совершенно другая вещь... вещь, которую никоим образом нельзя уничтожить... Но ты ошибаешься в том, что сказал. В этот раз сражение будет на равных. Им не представится никакой возможности развернуть их разрушительный потенциал. На сей раз исламское оружие возьмёт Иерусалим, как во времена Саладдина, борьба будет вестись врукопашную, и люди, которые проживают на верхушках этих башен, ничего не смогут изменить в исходе битвы. На этот раз победим мы, Абу Гадж.

Хуссейни хранил молчание, и дыхание, вылетавшее из его ноздрей, превращалось в крохотные облачка пара, поскольку автомобиль, остановленный с выключенным двигателем, в эту зимнюю ночь остыл. Он размышлял о том, что бы могли означать эти слова: был ли это блеф или Абу Ахмид действительно обладал козырем, который мог выложить на стол истории? Ему всё ещё не верилось в то, что происходило с ним.

Он вновь попытался выставить свои слабые доводы:

— Вы действительно хотите начать войну? Развязать уничтожение тысяч человеческих существ? Я хочу, чтобы ты знал: для меня не существует правого дела, которое стоило бы всего этого... Однако же я надеюсь, что история преподаст какой-то урок человечеству, а самым грандиозным из этих уроков будет вот этот: война — слишком высокая цена.

— Красивые слова, Абу Гадж. Но ты говорил по-другому, когда жил в лагерях беженцев, когда каждый день видел собственными глазами нищету и смерть, болезни и голод, когда увидел свою семью уничтоженной при вражеской бомбардировке... — Хуссейни почувствовал, как комок застрял у него в горле. — Тогда борьба казалась тебе единственным выходом для отчаявшихся людей. Подумай хорошенько, подумай — и ты увидишь, что твои слова примирения, столь разумные, происходят только от твоей налаженной и спокойной жизни. Это всего лишь выражение твоего эгоизма. Но я не хочу настаивать: сейчас не время и не место для обсуждения столь сложных и трудных проблем. Я только хочу знать, на чьей ты стороне.