Зациклило Гарри на этом галстуке, только время зря терял.
– А шляпа не нужна? – поинтересовался Сардановский со смешинками в глазах.
– Нет, шляпа не нужна, спасибо, мне бы галстук!
Ох, глупеет человек в таком состоянии, а самое страшное – теряет чувство юмора.
– Нет, Гарри, право, зачем тебе галстук? – вступила в разговор Алисия Павловна, одна из штатных геологов, женщина в летах, под сорок, и очень рассудительная. – Ты и без галстука хорошо выглядишь. Вот только рубашку бы сменить, а то эта несколько э-э-э непрезентабельна, да причесаться, а то несколько растрепался.
– Наверно, пока от рынка с цветами бежал, – хохотнул Сёмка, механик.
– Да-да, вы правы, Алисия Павловна, как всегда правы! – воскликнул Гарри, положил букет на стол, скинул рубашку и окунул голову в бочку с водой, яростно вытер волосы всё той же рубашкой, ловко накинул её на протянутую рядом верёвку и скрылся в бараке. Не прошло и трёх минут, как он выбежал обратно, с зачесанными назад, блестящими от воды волосами, благоухающий «Шипром» (конечно, не своим, а того же Сардановского) и в выходной рубашке, некогда белой, но ещё ни разу не надёванной после последней стирки.
– За вещами, значит, к поварихе поехал? – едва сдерживая смех, спросил Сардановский, когда Гарри подошел к столу за букетом.
– Эх, не романтический вы человек, Иван Никифорович! – вскричал Гарри, устремляясь на берег, к лодке.
Тут уж все отпустили вожжи, отсмеялись всласть, до слёз и со всхлипами. Гарри – и галстук! Тут уж всё ясно – «удар молнии». Даже для тех, кто не испытал, но наслышан. Тут уж только порадоваться за человека или позавидовать. И смех в спину Гарри несся весёлый, радостный, добрый.
А Гарри летел на лодке по Иртышу, благо, вниз по течению, и уже представлял себя там, на подворье Вергуновых. Хоть и «поражённый молнией», а успел заметить, что подворье задами выходит на берег, а там мостки, где бабы бельё стирают, к ним и пристать на лодке – в этом была часть плана.
Машенька же, отсмеявшись после стремительного исчезновения Гарри, повесила сушиться остатки белья и вернулась обратно в дом.
– Кто приходил-то? – спросила её мать. – Вроде калитка стукнула.
– Да из партии, за вещами.
– А что ж не забрал? – опять поинтересовалась мать, кивнув на стоявшие у дверей чемоданчик и небольшую полотняную сумку.
– Да так, – ответила Машенька и опять рассмеялась, поводя головой из стороны в сторону.
– Молодой? – подозрительно спросила мать, безошибочно определив причину смеха.
– Молодой.
– Красивый? – продолжался допрос.
– Красивый, – ответила Машенька, продолжая улыбаться, – смешной, однако.
Мать внимательно посмотрела на неё и тихо сказала: «Ну, дай Бог!» – неожиданностью вывода заставив Машеньку покраснеть.
– Да о чём вы, мама, право! – воскликнула Машенька в смущении.
Ответа не последовало. Машенька быстро прибралась в своем закутке, гораздо дольше просидела перед зеркальцем, причёсываясь, а больше рассматривая свое лицо, стараясь что-то разглядеть в нём и в то же время ничего не видя, уносясь мыслями в неопределимые дали, потом встряхнулась, надела свое лучшее, впрочем, единственное приличное платье и вышла в переднюю часть избы.
– Куда это ты так вырядилась? – удивлённо спросила мать, возившаяся у печки.
– Сейчас за вещами придут, сказали, чтобы ждала, они мигом. Я во дворе и подожду, – рассеянно ответила Машенька.
– Так ведь завтра отправляетесь, куда ж сегодня? – опять удивилась мать.
– Да, завтра, с утра, – просто подтвердила Машенька, надела туфли, взяла чемоданчик и сумку и уже на пороге сеней добавила, – я ещё вернусь сегодня к вечеру.
– Как хоть зовут-то? – крикнула ей вслед мать.
– А я и не знаю, – пожала плечами Машенька и вышла из дома.
– Хорошенькое дело, однако! – воскликнула Настасьюшка, впрочем, без всякого возмущения.
Долго ли сидела Машенька на лавке во дворе рядом с вещами, она и сама не знала, но когда услышала стук лодочного мотора на реке, сразу встрепенулась, почему-то не сомневалась, что это за ней. Большая моторная лодка, описав плавный полукруг, мягко подошла к мосткам[9]. Высокий худой парень, так похожий на того, утреннего, с неизвестным именем, но и какой-то другой, преображённый, ловко перескочил на мостки, привязал лодку, затем запрыгнул обратно в лодку и появился на мостках уже с каким-то огромным красным шаром на длинной зелёной ножке в руках, легко взбежал по тропинке к двору Вергуновых, толкнул заднюю калитку, чуть умерил бег во дворе и предстал перед Машенькой, просветлённый, улыбающийся, с огромным букетом пламенеющих тюльпанов.
– Это тебе, – просто сказал он, протягивая Машеньке букет.
Машеньке никто никогда не дарил цветов, да и никому из её знакомых девушек их никто никогда не дарил. Цветы были для Машеньки последней каплей, от которой любовь полилась через край души, такой же каплей, как для Гарри утром – ямочки на щеках.
Машенька сделала тот непроизвольный жест, который делают все женщины, даже те, которые привыкли получать цветы от любимых, – она погрузила лицо в эту нежную, чуть влажную массу, а когда подняла счастливые глаза, Гарри, всё так же улыбаясь, спросил: «Едем?»
– Едем, – прошептала Машенька и, прижав букет к груди, направилась к лодке.
Течение Иртыша даже на равнине, у Павлодара, достаточно быстрое, тем более по весне, поэтому лодка шла медленно, но молодых это не расстраивало. Зачем куда-то спешить, когда вся жизнь впереди. Они даже не разговаривали, просто смотрели друг на друга. Да и о чём говорить? И зачем говорить? Ещё спугнёшь каким-нибудь ненароком вырвавшимся словом очарование этого дня, радость этой первой поездки вдвоём.
Где-то впереди быстро мелькали вёсла на лодке, глубоко просевшей под тяжестью восьми или девяти пацанов. Она отошла метров на сорок от берега, двое пацанов, поднатужившись, выбросили за борт большой камень, используемый вместо якоря, и лодка остановилась, развернувшись кормой по течению. В лодке началась какая-то возня, пацаны, вскочив во весь рост, сгрудились посередине и явно с кем-то боролись, от чего лодка угрожающе раскачивалась, едва не зачерпывая воду бортами. Но вот борьба завершилась, взметнулись руки, и из кучи тел вылетело одно, щуплое, маленькое, в одних лишь длинных чёрных трусах. Мальчишка сделал несколько резких беспорядочных движений руками и ногами и смачно, с фонтаном брызг плюхнулся в воду. Полёт сопровождал резкий злобный крик, переходящий в визг, наверно, так кричали монголы, бросаясь приступом на русские города, но сразу после погружения мальчишки в воду наступила напряжённая тишина. Когда голова мальчишки появилась над поверхностью воды, раздался новый крик, не такой громкий, вероятно, потому, что в нём исчезли злобные визгливые ноты, и по мере того как мальчишка, борясь с течением, загребал сажёнками к лодке, крик становился всё более одобрительным, подбадривающим. Мальчишка, тяжело дыша, схватился за корму, и те же руки, которые несколько минут назад выбросили его из лодки, подхватили его с двух сторон за локти и рывком втащили в лодку. Кожа у него покраснела и стянулась в пупырышки, отчего мальчишка стал казаться ещё меньше, и пока он, дрожа всем телом и стуча зубами от холода и обиды, натягивал на себя одежду, все остальные приветливо посмеивались и похлопывали его по плечам.
Машенька, сидевшая на передней банке, спиной по ходу движения, обернулась на первый крик и теперь вместе с Гарри наблюдала всё действие.
– Холодненько для купания, – заметил Гарри.
– Это детдомовские – тут детдом у нас есть – новенького «крестят», – пояснила Машенька.
– А если он плавать не умеет? – удивился Гарри. – Так и утонуть недолго.
– Бывает, – с налётом фатализма протянула Машенька, – но обычно, когда крестничек уже пузыри пускает, эти же и вытаскивают.
– Деды детдомовские! – рассмеялся Гарри.
– Да, тут же многие, почитай, всю жизнь прожили, ещё с войны. Ужас местных огородов, всегда голодные.
