Так сбылись мрачные предчувствия «красных строителей», когда Анна Ивановна затевала строительство этого дома. Жили бы в разных местах, глядишь, мимо кого-нибудь и пронесло бы. И пророчество окрестных старух о доме на костях добавило страданий сверх статистики – ни один не вернулся, даже странно. Волна террора шла на убыль, уже не было в органах прежней ретивости, даже обыск так и не сделали, даже никого из членов семей не арестовали, даже не тыкали в нос вражеским происхождением, до поры до времени. И с арестованными обошлись вполне гуманно для того времени. Владимир Яковлевич, не геройствуя, быстро признался, что он входил в состав белогвардейской троцкистской организации в числе пятнадцати других преподавателей институтов города, что в своих лекциях он давал студентам заведомо ложные буржуазные формулы расчётов, которые приводили к большому перерасходу материалов и тем самым к подрыву экономики страны, в то же время в разработанные им проекты по строительству мостов он вносил ошибки, которые должны были привести к их разрушению. Против последнего обвинения Владимир Яковлевич из профессиональной гордости вяло возражал, но ему напомнили, что один мост действительно рухнул через два года после строительства, и по этому делу уже осуждены две группы вредителей. Первая, комсомольско-молодёжная, решила побить рекорд харьковских товарищей, ещё сильнее снизить содержание цемента в бетоне и увеличить скорость заливки. Эти отделались детскими пятилетними сроками, потому что, во-первых, рекорд они таки установили и были поставлены в пример для подражания всей стране, а, во-вторых, часть сэкономленного цемента они продали на сторону и деньги пропили, что немедленно переквалифицировало дело из политического в бытовое. Второй группе, состоящей из инженеров, повезло гораздо меньше: они подавляли инициативу молодёжи, искусственно затягивали строительство, заваливали вышестоящие организации протестующими письмами, в общем, были виноваты во всём, потому что кто-то же должен был ответить за всё.

– Они поначалу тоже всё отрицали, – сказал следователь Крюгеру, – знаете, чем это для них кончилось?

– Догадываюсь, – ответил Владимир Яковлевич и немедленно подписал признание. Некоторая заминка случилась также с пунктом о том, что всё перечисленное Крюгер делал по заданию японской разведки.

– Почему японской? – с некоторой даже обидой спросил Владимир Яковлевич. – Я полагаю, что немецкая будет более уместна.

– У нас по немецкой и так план на четырнадцать процентов перевыполнен.

Ответ следователя не оставлял простора для увиливаний.

Приговор был мягким, так показалось Анне Ивановне, десять лет без права переписки. Расстреляли Владимира Яковлевича 15 февраля, на сорок пятый день ареста, на следующий день после вынесения приговора, но Анна Ивановна никогда не узнала об этом. Через полтора года её вызвали в районный отдел ЗАГС и молча сунули в руки маленький, меньше почтовой открытки, клочок бумаги, свидетельство о смерти Крюгера Владимира Яковлевича, 54-х лет. В графе «место смерти» стоял прочерк, в графе «причина смерти» – то же. Причина смерти – жизнь.

Прошло ещё двадцать лет, и так же молча ей протянули ещё одну бумагу, чуть побольше, в половину листа. «…за отсутствием состава преступления…» Банальная история. Автор предупреждал.

Через два месяца после ареста Крюгера, прошедших в напрасных хлопотах и стоянии в очередях с передачами, Анна Ивановна вдруг осознала, что осталась без средств к существованию. Более того, от старой жизни остались долги. Конечно, кредиторы проходили по одному делу с Крюгером, и человек менее щепетильный, чем Анна Ивановна, вполне мог счесть это достаточным основанием для всеобщего прощения. Но она относилась к своим долгам столь же серьёзно, сколь легкомысленно к деньгам как таковым, их Анна Ивановна могла тратить с поразительной беспечностью и в любом количестве. Пришлось продать дачный участок и кое-какие колечки и брошки и, наконец, задуматься о поисках работы. Дело тут было не только в деньгах. Пока Анна Ивановна была мужней женой, никого особо не интересовало, работает она или нет. Но с арестом мужа она сразу превратилась в злостную тунеядку, самим своим существованием покушавшуюся на основополагающий догмат власти о категорически-императивной связи между работой и пропитанием.

Нельзя сказать, чтобы Анна Ивановна никогда в жизни не работала. Был у неё в молодости, естественно, до замужества, незначительный эпизод. Его непродолжительность никак нельзя поставить Анне Ивановне в вину, потому что в те годы из-за хаоса революции и гражданской войны работу не могли найти даже те, кто очень к этому стремились. Эпизод этот был связан с работой в городском архиве, работе хоть и пыльной в прямом смысле этого слова, но не требовавшей специальных знаний, а лишь известной аккуратности и сносного образования в объёме гимназического курса – в самый раз для Анны Ивановны. И так случилось, что по прошествии двадцати лет Анна Ивановна столкнулась на улице со своим бывшим сослуживцем Пашей Воскобойниковым, в те далекие годы ещё сравнительно молодым делопроизводителем. Оный господин был тогда слегка влюблён в неё, а она отчаянно кокетничала с ним, стреляя глазками поверх папок с документами, в общем, у них остались милейшие воспоминания друг о друге. Паша внимательно выслушал её, немедленно забыл об аресте мужа и помог устроиться на работу в тех же самых архивах, за тем же самым столом. Помог и даже не помыслил попросить чего-нибудь взамен. Не удивительно, что с такими жизненными принципами господин Воскобойников при большевиках двадцать лет просидел на одном месте.

Так, обретя надёжный статус совслужащей, Анна Ивановна тихо и незаметно дожила до начала войны. Неприятности не заставили себя ждать. Органы усилили бдительность и уже за одну фамилию «вычистили» Анну Ивановну из архивов. Едва она успела устроиться на работу в общество слепых, где потенциальная шпионка и коллаборационистка могла нанести минимальный вред обороноспособности государства, как свалилась новая напасть. Один за другим стали прибывать эшелоны с оборудованием эвакуируемых из западных областей заводов в сопровождении особо ценных работников. Тогда же было принято решение о превращении Куйбышева[3] в резервную столицу[4], и в город на Волге стали срочно перебираться многочисленные столичные учреждения.

Самара и раньше не была обделена посещениями и даже длительным проживанием знаменитых людей, о некоторых до сих пор напоминают мемориальные доски, память о других сохранила людская молва. Приятно, прогуливаясь по улочкам старого города, осознавать, что «Похождения бравого солдата Швейка» зачинались не в пражском кабачке под кружечку пльзеньского, а вот в этом маленьком домишке под бутылочку жигулевского. Да что там говорить, сам вождь мирового пролетариата дольше, чем в Самаре, проживал только в Симбирске, по малолетству, да в Москве, по производственной необходимости; колыбель революции Санкт-Петербург – Петербург – Петроград – Ленинград – Санкт-Петербург делит в этом списке непризовое четвертое место с селом Шушенское Красноярского края. И в описываемое время Анна Ивановна, гуляя с сыном около драматического театра, в двух кварталах от их дома, частенько нос к носу сталкивалась с Георгием Димитровым, восстанавливавшим в Куйбышеве силы после нашумевшей схватки с Герингом из-за пожара в рейхстаге. Но с началом великого переселения количество всенародно известных лиц в городе возросло в сотни раз. Построили даже подземный бункер для Самого, под зданием обкома партии, рядом с драматическим театром, около которого так любила прогуливаться Анна Ивановна. На это, конечно, можно было бы не обращать внимания, вот только всей этой орде надо было где-то жить.

Проблема решалась с присущей большевикам простотой и решительностью: однажды сентябрьским вечером в квартире появились уже знакомые люди в сапогах и потребовали немедленно очистить жилплощадь. Анна Ивановна, не задумываясь о последствиях, решительно отказалась. Ей предъявляли ордера и постановления, ей строго указывали, ей напоминали, ей угрожали – она стояла на своём. Когда пришедшим всё это надоело, то двое по команде третьего, старшего, подхватили Анну Ивановну и поволокли к входной двери. Не на ту напали! Она исхитрилась, согнувшись в дугу, упереться руками и ногами в дверные косяки и в такой позе выдержала все попытки экспроприаторов выпихнуть её вон. Да и что могли сделать эти служаки с женщиной, борющейся за свою жизнь? В голове у Анны Ивановны пульсировала лишь одна мысль, что если сейчас её выкинут на улицу, то это будет конец, это смерть ей и детдом для сына. Эта мысль удесятеряла крик Анны Ивановны – она на протяжении всей этой схватки ещё и кричала, кричала так, что звенели стёкла в доме, что редкие прохожие на улице вздрагивали и, втянув голову в плечи, старались побыстрее прошмыгнуть мимо. Она кричала, что это её квартира, что её из неё только вынесут, что сама она никуда отсюда не уйдёт и, если придётся, будет жить с сыном в ванной. Служаки отступили. Анна Ивановна отстояла половину гостиной.