– Вы хотите сказать, что ваши и мои родители просто подменили подлинную любовь и взяли дубликаты.

– Не знаю… Мама про отца не любила говорить. То ли он был перед ней виноват, то ли она перед ним.

Бедный Кэл, он выполнил свое обещание, а я своё нет. Мы же клялись перед алтарём, что «и в горе, и в радости всегда будем вместе». Я предательница.

Наконец, я встретил женщину, которая меня понимает. После двух лет отчаяния, я нашел ту, которой смогу всё рассказать.

– Я не уверен, именно подробности хотелось бы выяснить.

– Я тоже не уверенна, что они нас обрадуют.

– Мне кажется, что правду знать лучше, чем тонуть во лжи, – молодой человек встал, медленно и аккуратно переступая через развал картин, бумаг, рам и книг. Вышел.

Я услышала, как закрылась входная дверь. Я тут же принялась соединять несоединимые судьбы.

Вот она и Москва. Мне всего шестнадцать, но выгляжу я гораздо старше. Стащила у мамы её костюм, который предавал мне солидности. Совестно, конечно. Эта была её лучшая вещь. Ещё задолго до отъезда заказала за курицу туфли на каблучках. Дядя Арон, наш сапожник, очень нуждался. Детей у него было, по-моему, человек десять. А кормить нечем. На Украине был страшный голод. Что не успели отнять у нас у всех в революцию, то продавалось за копейки, лишь бы протянуть как-нибудь. Я взяла одну из наших несушек (к счастью мой дед умело вел хозяйство и видимо, от продажи мельницы кое-что осталось) и отнесла сапожнику. Туфли получились замечательные. Изящные и прочные полуботиночки. Уложила косу в большой низкий пучок, подкрасила чуть-чуть губы. В таком виде мне можно было дать лет двадцать. Главное, как выйти с вокзала. Всех, кто приезжал с голодающей Украины не выпускали из здания. Кто-то умирал прямо на вокзале, некоторые, с помощью всяких ухищрений, просачивались сквозь закрытые двери, другие возвращались обратно. Я очень боялась момента, когда у меня спросят документы. У меня их вовсе не было. Только бумажка об окончании школы. Я решила пойти ва-банк. Я сама подошла к милиционеру, предварительно выжав из себя слезы. Мне совсем нетрудно было себя завести. Я действительно очень скучала по близким и страшно боялась происходящего. Наполнив слезами глаза, платок, бросилась «в объятья» к стражу порядка. Запинаясь, заикаясь, сморкаясь, я лепетала, что приехала провожать друзей, и на перроне у меня кто-то выхватил сумку. Вещей у меня не было, аттестат лежал в лифчике. Молодой краснощекий парень сурово огляделся вокруг и повел меня в отделение милиции. Мы покинули злополучный зал вокзала. Теперь нужно сбежать или лучше… Я упала на тротуар, изображая обморок. Вокруг на площади собралась небольшая толпа сочувствующих и любопытных. Крики «нужна Скорая помощь, она умирает» и тому подобное привели моего провожатого в панику. Он приподнял меня и тихо стал уговаривать, что сейчас меня отвезут в больницу. Как говорил мой дед «На всё воля, Божья». Значит, Бог хотел, чтобы я вступила в Москву. Дальше можно пропустить немного. Скорая прибыла, врач сказал, что у меня почти нет пульса (наверное, от страха у меня остановилось сердце) и с сиреной, вопящей так, что мертвого можно было поднять, мы покатили в больницу. Пока врачи Скорой препирались с врачами больницы, которые уверяли, что у них карантин, и меня нужно везти в другую больницу, я соскользнула с носилок. Сердце упало в пятки, но бочком, бочком вышла за ворота клиники. Где я нахожусь, я не знала. Единственное поняла, что в центре. Так я соврала впервые. Но ведь это во благо, так считала шестнадцатилетняя беглянка. Кто же знал, какие «приключения» меня ждут.

Интересно, что в то же время делали мои родители. Я поднялась с дивана и стала ползать по полу в поисках работ отца, приблизительно предвоенного или военного периода. Мне казалось, что размышлять над жизнью он начал рано. Кроме того так он усовершенствовал свой русский язык. Нашла пейзаж – подпись «Люксембургский сад» 1938 г. Перевернула лист, а там французский язык. Я довольно бегло читала по-французски.

Папа всё время болеет. Мамочка говорит, что Илья тоскует по Родине. Наверное, мы поедем в Советский Союз. Говорила она об этом с содроганием. Хотя в молодости мама была и феминисткой и придерживалась почти коммунистических взглядов, но потом как легкомысленная француженка забросила политические игры и стала примерной женой. Даже одно время танцевала в кабаре. Потом и вовсе осела дома и занялась мной. Отец учил меня рисовать, мама музыке – примерная семья среднего достатка и высоких интеллектуальных интересов. Когда после революции в России появились первые эмигранты, живописные работы отца были нарасхват. Все русские тосковали по Москве и другим городам. Папа утолял их потребность в ностальгии. Ещё он увлекся шаржами. Интерес к изображению людей в шутливом виде или даже с легким издевательством появился у него ещё в «Ротонде» Знаменитые художники обожали издеваться друг над другом, подчеркивая в шаржах смешные, нелепые внешние и внутренние черты друзей-соперников. Отец, а вслед за ним и я, стали рисовать шаржи на советских правителей. Саркастичные зарисовки, особенно радовали, вынужденно покинувших Родину. Мама выучила несколько русских и цыганских романсов и пела их со щемящим настроением. Почему именно в этот момент отец собрался в Советский Союз? Меня страшила мысль, что мы можем быть арестованы, даже не доехав до бабушки и дедушки, которые жили в Москве.

Никогда эта тема не поднималась в нашем доме. Никогда прошлое не вмешивалось в нашу «крепкую советскую» семью. Хорошо, что папа оставил эти записи. Я читала дневник Энни и отцовские наброски с упоением. Мне не хотелось отвлекаться ни на что, даже на еду. Я ждала продолжения, как ждут выдающегося открытия, которое даст миру новый виток жизни. Это был мой личный подъем…

Мамин альбомчик аккуратно лежал на столе. Я боялась, что он рассыплется. Как музейный работник в перчатках, чтобы странички не прилипали к потным пальцам, снова стала переворачивать странички со стихами и вглядываться в проявляющиеся между строк слова.

Звонок в дверь. С тех пор, как отца забрали, мы пугались любого шума, боялись, что придут за мамой. Мама встала, взяла узелок с вещичками, который приготовила сразу после ареста папы и пошла к двери. Мы с Наташкой приникли носами к матовому стеклу комнатной двери. Хотели тоже вылететь в коридор, но дверь была заперта на ключ. Из передней нам был слышен разговор двух людей мамы и ещё какого-то мужчины. Они беседовали очень тихо, но шепот был напряженный и напористый. Потом дверь мама тихо приоткрыла и с совершенно белым лицом зашла в комнату, словно кто-то умер. Очень хотелось расспросить, кто приходил и зачем, но глядя на маму, только озноб пробегал по коже, а слова застревали в горле.

Что такое могло произойти в семье мамы, если даже писать об этом она не может. Я начала снова просматривать её альбомы с фотографиями. В них лежали записки. Это я вспомнила сразу. А ещё были отдельные листы, написанные неизвестным мне почерком. Я с трудом вслух читала записки. Они были адресованы мужу и отцу в тюрьму, но почему-то не попали туда. Может, их не приняли, или семья мамы боялась усугубить положение мученика.