Оглядевшись по сторонам, я была обескуражена. Полотна и маленькие рисунки валялись, как попало. Я не могла себе представить, что мой отец взял и раскидал свою жизнь. Главное для чего?

Последние недели его жизни были очень грустные и даже страшные, хотя, как всегда, папа молчал. Только почти всё время проводил в мастерской. Когда же я предлагала ему помощь… Я боялась за него. Пыталась приносить ему таблетки и еду. Он поджимал губы и отмахивался от меня, не давая даже подняться на последнюю ступеньку. Почему?

В растерянности, постояв несколько минут, я начала разбирать завал. Старалась разобрать полотна по темам, размерам, годам. Отдельно отложила листы с набросками, с рисунками, шаржи. Руки стали уставать. Я протирала каждую картину и, поднося к маленькому окошку мансарды, пристально рассматривала, что изображено на ней. Одна из картин выпала у меня из рук, и холст вырвался из рамы. Зажмурив глаза, я боялась взглянуть, что стало с произведением искусства, над которым папа корпел довольно долго. Наконец, открыв глаза, я подняла разломанную раму. Она тоже была очень ценная. Дедушка делал её своими руками. Возможно, её всё же восстановят. Затем взяла картину, гвоздики в подрамнике проржавели и холст отделился помимо моей воли. Температура в мастерской была неподобающей. Я винила себя. Об этом я совсем не думала. Этими «мелочами» занималась мама. Когда её не стало, отец старался следить. Итак, в моих руках был холст, на котором был изображён осенний пейзаж. Очень нежный. Все деревья на нём – несколько наклонены, словно в раздумье – цвести ещё или прощаться с листвой и преклониться перед наступающими холодами. Наверное, картина была написана давно. Я помню, как мама говорила, что Юрий, наконец, закончил свою «нетленку». Они долго сидели в мастерской, а потом мама вылетела из мансарды, скатилась с лестницы и вылетела на улицу. Тогда были живы ещё бабушка с дедушкой, которые сжались, словно боясь бомбежки. Они всю жизнь, сколько я их помню, содрогались и скукоживались от громких голосов или от резких движений. Они не могли забыть войны.

Я ещё раз внимательно взглянула на картину, пытаясь понять, что взбудоражило мать. Отодвинув от себя подальше пейзаж, я заметила, что последнее дерево на странно-кривоватой аллее какое-то отдельное. Оно и на дерево не похоже. А на что? Я поставила картину на мольберт, крутила холст и так и сяк. Но видела лишь укутанную в шифоновую накидку листву, прорывающуюся в красновато-голубом закате солнца.

Подержав пейзаж, я подумала о том, что у меня слабое воображение, и я не чувствую метафоры, которая явно заложена в тайне папиной картины. Я гладила холст, словно пыталась общаться с отцом, который смог бы навести меня на отгадку секрета картины. Внезапно пальцы застыли. Я почувствовала, как краска бугорками проступает на обратной стороне. Вообще-то, так не должно было быть. Я перевернула пейзаж и увидела, что весь холст исписан. Отец не только написал картину, но зачем-то сделал записи на ней. Почерк у папы был каллиграфический, и совсем нетрудно было разбирать слова, сложенные в предложения.

Приходит день, когда всё, что ты держал в себе много лет должно быть написано на бумаге. Нельзя обманывать ни себя, не своих близких, тем более дочь.

Оказывается, картины и вся остальная живопись не смогла передать то, что хочется выплеснуть, просто объясниться с самим собой. Для того, чтобы быть предельно честным, нужно начать с самого начала. Мы никогда в семье не говорили о самом главном, почему мы вместе, чего мы боимся и что робеем произнести вслух. Мне надоело писать картинки, хочу писать слова.

На этом запись обрывалась. Но я была уверена, что где-то хранятся ещё мысли и слова моего отца, невысказанные в живописи. Забыв о времени, о еде, о делах, начала как вандал сдергивать картины с подрамников и выкорчевывать из рам. Проверив добрую половину папиных работ, я нашла альбом. С трепетом открыла его… Там, тоже нашла обрывочные записи. Хотелось соединить всё вместе и читать по порядку. Залезла на антресоли и на меня посыпались свёрнутые холсты и небольшие картины в рамах. Я стала смотреть на год написания работ. Может, это воссоздаст внятную последовательную историю.

Очень устав, опёрлась о косяк каморки. Он затрещал, и доски стали расходиться. Быстро шагнув в сторону, я увидела, что в щелях проглядывает вторая дверь. Почему-то меня испугала находка. Мне показалось, что на сегодня впечатлений и приключений хватит.

Спустилась вниз и пошла по лестнице в квартиру. В одной руке я держала дневник Энни, в другой холст отца. Начнём, пожалуй, с них…

Я – одна из тех, которых называют бастардами. Для местечка на Украине, это было постыдно, в 1923 году особенно. Совсем неважно, что произошла революция, и всех уравняли в правах. На самом деле моя мама была позором родственников. Она происходила из верующей еврейской семьи. Так как девочкам совсем необязательно было читать и писать, то в школы они не ходили. Но сначала расскажу немного о местечке, где мы жили. Немного из истории моей семьи. Местечко называлось «Ступник» – совсем близко к Бердичеву. Дореволюции поляки, украинцы, русские и евреи, обитали там, в относительном покое и мирном сосуществовании, стараясь ходить по разным сторонам улиц. Однако здоровались и даже имели общие дела. К кузнецам ходили русским, поляки шили замечательную одежду, украинцы держали скотину и кормили городок свежим молоком, маслом и так далее. Труднее всех приходилось евреям. Не кошерное есть, они не имели право, поэтому приходилось иметь свое хозяйство, женщины сами шили одежду, подшивали постельное белье, чтобы всё было своё и не попало в руки неверных. Обе мои прабабушки носили парики, а прадеды пейсы и кипы. Моя бабка сама себе выбрала мужа, то есть – моего деда – на свадьбе подруги. И хотя молодые должны были увидеть друг друга только на свадьбе, моя своевольная бабушка настояла на своём. Дед с удовольствием на ней женился, так как был из очень бедной семьи. У бабушкиного же отца была мельница, а это в те далекие времена было очень неплохо. Дед и все его братья и сёстры были красавцами, но было их слишком много. Из двенадцати шесть прабабушка потеряла. Они умерли в младенчестве. Но и тех шестерых, что остались, нужно было кормить. Прадед же мой особым трудолюбием не отличался. Выделялся он буйным темпераментом и гонором. В общем, свадьба состоялась и родилась моя мама, которую бабушка назвала Раей в честь своей бабушки….

Я отложила дневник и заварила себе кофе. Почерк неизвестной мне, но уже становившейся близкой Энни, был мелкий, словно она экономила место в дневнике. Кроме того, она вставляла некоторые слова над строчками, а какие-то писала на полях. От этого почерк становился бисерным.

Стоя посреди кухни, я думала о том, что Juri сказал мне, что дневника не читал. Почему? Он же адресован ему и его сестре. Возможно, они плохо читают по-русски. Господи, я даже не узнала ни его номера телефона, ни где он живет, ни сколько он пробудет в Москве, вообще ничего. Вдруг сам объявится.

Я машинально начала убирать кухню, понимая, что в квартире нашей семьи я останусь надолго. Мне становилось всё интереснее. Я должна прочесть надписи отца на картинах. Какие-то его работы были проданы или выставлены в музеях. А если на них тоже остались заметки, и я не смогу восстановить полную картину его, нет ИХ жизни.

А мама, которая почему-то ненавидела мое имя и называла исключительно Нюра, отчего бабуля покрывалась красными пятнами, а всегда сдержанный отец швырял кисти и надолго уходил в мастерскую. Мама при этом, гладила меня по голове и говорила, что любит простые деревенские имена, отчего я даже маленькой чувствовала издёвку и начинала лить слёзы. Неужели мама меня не любила? Не может быть. Кстати, что это за дверка в папиной мастерской и почему я побоялась её открыть? Когда она появилась? Я облазила в мастерской все углы и знала, как свои пять пальцев каждый закуток, но не предполагала, что там есть внутреннее помещение.