Хрустя наледью и подскакивая на выбоинах, Лошадушка подъехала к задворкам многоэтажки-общаги, к крыльцу ресторана, неоновая вывеска которого дергалась и мигала неровно-нервным синим светом. Неприметное такое крылечко, если бы не вычурная вывеска, его можно было бы принять за служебный вход заштатной забегаловки.

Лену всегда удивляло необъяснимое явление в спальном районе Купчино: общежития здесь строились добротными, кирпичными, с широкими лоджиями и просторными холлами, а обычные жилые дома питерцев – панельными, тесными внутри и убогими снаружи. Как такое объяснить? Угораздило же ее заехать в эти дебри, не ровен час, без подвески останется, но так попросил привередливый клиент, он, видите ли, не захотел пройти несколько шагов от дороги, черт бы его побрал!

– Я мигом, красавица.

Барон резвым колобком выкатился из авто.

– Оставьте хотя бы аванс, – спохватилась Лена.

– Пять минут, красавица, пять минут, – бросил на ходу. Взлетел по ступенькам и скрылся за дверью.

Из ресторана между тем посыпал народ, все больше смуглые мужчины в темных костюмах и черноволосые чернобровые дамы в сверкающих люрексом нарядах. Дети, одетые торжественно, по-взрослому, тут же с визгом устроили возню, переходящую в драку, а родители начали их ловить и пытаться образумить на своем тарабарском языке.

«Неужели восточный клан отмечает женский праздник?»

Лена уже начинала мерзнуть и с беспокойством поглядывать на часы. Обещанные пассажиром пять минут прошли, а она все сидела, дергая замерзшими коленями в такт мелодии на волне «Русского радио»:

Постукивая ладошкой в тонкой перчатке по рулю, подпевала Дельфину, таращилась на живописную толпу, похожую на цыганский табор, на подмигивающую неоновую вывеску ресторана и на дружные ряды светившихся на фоне черного неба окон высотки.

Сверкнув фарами, с дороги повернул автобус, оглашая округу монотонными переливами восточной мелодии, покачиваясь на колдобинах, подрулил к асфальтированному пятачку и заглох в стороне, перегородив Лене обратный путь. На крыльцо между тем вышли жених в белой рубашке и невеста в свадебном платье, на плечах – мужской пиджак с растрепанной белой хризантемой в петлице. Пиджак был явно узок для крупной, грубо вытесанной дамы, и вообще вид у молодых был изрядно помятый и усталый. К ним все время подходили, тормошили объятиями и поцелуями. Он сдержанно сверкал золотыми фиксами. Она – черноглазая, носатая – напоминала увядшую хризантему в петлице, понуро кивала и, боясь испачкать платье, то и дело подхватывала его, высоко задирая подол вместе с капроновым подъюбником, не стеснялась демонстрировать толстые икры в белых колготках, а может, чулках.

Не было у Лены свадебного платья, пышного и длинного, как у принцессы, такого, что от страха наступить на подол его пришлось бы поддерживать кончиками пальцев. И свадьбы настоящей, шумной, с множественными родственниками и просто знакомыми – не было. Все прошло буднично и просто, за столиком ресторана. Так пожелала она. Мама, пятилетний сын Дима и подруга – с ее стороны, друг и пара близких родных – с его. Ее избранник, заботливый и предупредительный, не скупился на внимание, она с надеждой вглядывалась в его аскетическое лицо, ловя ласковый взгляд за темными стеклами очков. А потом целый год терпела и прощала его маленькие недостатки. Подумаешь, у кого их нет? Наоборот, его привычка походя, словно невзначай, сыпать клятвами и заверениями будила в ее душе знакомое чувство умиления и уверенности, что вдвоем-то они горы сдвинут.

Но уже через несколько дней после регистрации Лена с недоумением убедилась, что ее избраннику, главным достоинством которого было отдаленное сходство с Костровым, нельзя поручить никакого дела. Запорет, испортит или просто-напросто забудет. Раздражение росло, захлестывало от малейших пустяков и становилось невыносимым, так что после работы не хотелось возвращаться домой. Тогда она допоздна колесила по городу, притормаживая возле торговых центров и кафешек.

Однажды целый час простояла напротив знакомой арки. С волнением вглядывалась в лица всех, кто оказывался в ее поле зрения. На нелепой трамвайной будке, прилипшей к плоской, непарадной стене старого дома с отвалившейся штукатуркой, было написано: «Осторожно, листопад!». Кленовые листья, перешептываясь, засыпали капот и норовили зацепиться за щетки. Прохожие, прибавив шаг, раскрыли зонтики, прячась от мелкой нудной мороси. Огненно-рыжие, с резными краями, лопухи распластались на мокром лобовом стекле. А Лена все сидела и смотрела. Ей хотелось раствориться, стать дождем и стучать в знакомое окно или превратиться в кленовый лист, брошенный порывом ветра под заветную арку, чтоб остаться там навечно.

После этого испытывать судьбу и портить жизнь поклонникам, даже самым терпеливым, наперед зареклась. Если счастье – это когда никто не отравляет твое существование, то исходя из обратного получается: «Не следует мешать другим жить своей жизнью». Потому пусть они все будут счастливы, но без нее.

Пассажира не было. Не хотелось думать, что ее безжалостно «кинули» накануне женского праздника. Не хотелось в это верить, и Лена решила ждать до последнего. Вот и автобус уехал, поглотив гостей, жениха с невестой, охапки цветов, унося за собой шлейф выхлопных газов и восточных переливов. Разом все стихло, площадка перед рестораном опустела, и только синяя неоновая вывеска все дрожала, подмигивала, но не гасла, а Лена нервничала, поглядывая на мерзнущую хризантему и не решаясь уехать. Получить вместо денег жалкий цветок? Такое с ней впервые.

Однако пора! Включила зажигание, и только хотела тронуться, как входная дверь ресторана распахнулась и на крыльце появился Черный Барон с двумя спутниками. Даже радости от их вида не испытала. Наверное, стоило уехать, не дождавшись нечестивца, наказать его за обман и высокомерно-небрежное отношение к женщине. Впрочем, уехать еще не поздно. Оставить бы самодовольного борова-Барона в недоумении, вильнув хвостом Лошадушки перед его носом! Нет, поздно!

Барон уселся рядом, его молчаливые спутники – сзади.

– Заждалась, красавица?

Вид у него был благодушный и голос такой, словно он обращался к своей личной рабыне. Еще бы, эта хрупкая на вид, интеллигентная дама прождала его целых двадцать минут!

– Да уж… Если честно, подумала, что меня обманули, хотела уехать.

– Ай, яй, яй! Какая же ты недоверчивая, красавица! Нехорошо, нехорошо!

Пассажир достал бумажник, и Лена, замерев, краем глаза наблюдала за его руками. Сколько ей отсчитают за столь долгое ожидание и поездку? Пятьсот? Семьсот? Неужели тысячу? На торпеду рядом с веткой хризантемы легли сотка и два полтинника. Портмоне захлопнулся и уплыл в карман Барона.

– Это все? А за обратный путь, за ожидание?!

Лена с недоумением смотрела на жалкие бумажки.

– Неужели мало? Здесь ехать – всего ничего, имей совесть, красавица!

Пришлось, обернувшись назад, обратиться к сидящим с каменными лицами мужчинам, которые раздражали ее именно своей непробиваемой мрачной лживостью (на их фоне даже Барон казался более искренним в своем снобизме), – приказным тоном: «Прошу вас доплатить!» Все чаще при встрече с несправедливостью Лена замечала в себе эту прямолинейность, граничащую с грубостью, которая так не шла ей и которую особенно чувствительные пассажиры принимали за хамство, но бороться с ней – значило изменить себе, а это было невозможно. Если она начнет изменять себе, то с кем останется?

За пассажиров ответил Барон.

– Нет, они платить не будут. Кстати, поверни на перекрестке. Нам еще на Белградскую заехать нужно.

Он продолжал вести себя так, словно привык купаться в женском внимании и покорности, другого отношения не знал и не хотел знать, однако выступившие на шее красные пятна выдавали его с головой.