Наступило неловкое молчание. Художник отлип от пива. Григорович ободрился.
- Ваньку валяем? - подмигнул поэт.
- Случается, валяем.
- Правильно, надо жить играючи.
- Такие дела, дружище, - поцарапал его за пуговицу Ермолаев. - Приятно поговорить с интеллигентными людьми, вот и того… А вообще-то лично я предпочитаю картины старых мастеров. Только их нет у меня.
- Во-во, - одобрительно отозвался художник, ухватив очередную кружку. - А ты тут на дело или как?
- Да, у меня одно важное дельце.
- Неужто опять по жипл… жилплощади? - и художник хитро подмигнул.
- Да нет, жилплощадь подождет, - сказал Ермолаев. - Приятеля ищу.
- А то зайдем тут рядом, фаустовского приговорим, у нас уже есть, - и он продемонстрировал огромную бутыль испанского крепленого вина.
- И то…
- Браток тут у нас, Курбатов, живет рядом - экстрасенс, романтик, классный мужик.
На деревьях каркнула ворона.
- Карр! Ворона прилетела на дубовый сук, - начал декламировать Григорович. - Карр! Другая рядом села, в бок соседку тюк. Карр, соседка, купим сани, коли гроши есть в кармане - будем ездить мы с тобой в Прагу из Либани…
- Душевные стихи, - заметил Ермолаев. - Образные.
- Да, ну вообще-то, - зачесал лоб Григорович. - Это не то, чтобы мои…
- Разумеется. Эти стихи принадлежат всему культурному человечеству, - успокоил его Ермолаев.
Они приблизились к кирпичной пятиэтажке.
Дверь открыл мужчина неопределенного возраста в старинном сюртуке, слегка смугловатый, нос с горбинкой.
- Вот это Курбатов, - начал представлять их друг другу художник. - А это дружище наш, как тебя то бишь… В-общем, свой в доску. А это Гриша - ну ты знаешь.
- Ермолаев, - протянул руку Ермолаев.
В квартире было пусто и мрачно.
- Так кого ищешь, батька? - художник, опять в тельняшке, которая все же обнаружилась под замшевой курткой, разливал портвейн.
Ермолаев не успел соврать, как раздался звонок в дверь, и вскоре в комнату вошла Глаха собственной персоной.
- Купил? - не поздоровавшись ни с кем, обратилась она к художнику.
- Глаха, ну ты, елы-палы… Видишь, я беседую.
- Беседует он! - женщина сграбастала братца и поволокла к двери.
- Звиняйте, ребяты, через часок вернусь, - раздалось из прихожей.
На лестнице утихли голоса, и Ермолаев заметил:
- Крутая у него сестра.
- Да и не сестра, - сказал Григорович. - Это его бывшая.
- Иди ты! - удивился Ермолаев.
- Да они, художники, всех женщин сестренками называют, а мужиков - типа братишками.
Портвейн оказался заборист, и завязалась дискуссия о будущем мироустройстве. Ермолаев подсознательно стараясь избавиться от стресса, завелся и не мог остановиться.
- …Нормально живем, только ноем много, и радоваться жизни не умеем, - говорил он, сжимая в руке пустой стакан. - А пресса и телевидение нагнетает - так что из того, это профессия…
- Где ж нормально - в грязи живем, вся Европа смеется, турки и те меняются, и поэтому Запад им помогает, - Григорович отчаянно спорил.
Курбатов угрюмо смотрел в пол.
- Что ж, Европа всегда нас не любила, всегда презирала, всегда старалась клин вбить между славянскими народами, она как огня боится панславянизма, предпочитая пантюркизм. Не потому, что любит турок больше, чем славян, а потому что турок предсказуем, как кажется западному обывателю. Турком, вроде, можно управлять, кнутом и пряником, или долларом. Славянская душа пугает, потому что ее нельзя определить мерой и числом, она никак не хочет вписываться в стандарты, она - инородное. Для нее нет той ячейки, куда можно положить и больше не беспокоиться. А с турками очень можно жить, можно договориться - Европе азиатские ценности понятны и близки.
- Это как?
- А вот так. Восток-Запад, нет разницы. Днем добывают деньги, вечером их проедают, рыскают кто как волк, кто как ворона - это и есть настоящая житуха, с точки зрения и западного, и восточного человека. А мы другие, вот ведь беда.
- Мы другие, они другие, что ж, так жить нельзя?
- Да мы-то можем, у нас и пространства много, и ресурсов. А они как раз не хотят, все не могут угомониться, и никогда не угомонятся, столько тратят сил и мозгов… Мы ведем войну, которую нам навязали. Можно сказать, это вечная война, и ее невозможно проиграть.
- Невозможно выиграть, - возразил Курбатов.
- Невозможно проиграть. Как бы ни хотелось это многим и там и здесь. Поляки в Москве посидели, да и сплыли, и духу их не осталось, тевтонцы во Пскове - где они? В конце концов, помнится, шведы Кемь взяли…
Курбатов скептически усмехнулся:
- Ох, когда это было… И все-таки Россия - это вымирающая страна. Как геополитическое образование она нежизнеспособна, надо это признать. Всякая империя нежизнеспособна, - категорично отрубил он.
- По-твоему, жизнеспособны только моноэтнические образования? - поддел Ермолаев.
- Ну, хотя бы…
- Я вот я думаю, в таких странах очень легко подавить любую инициативу, прикрываясь национальной идеей, и всякое развитие прекращается. Государство, как любой организм, должно обновляться, а тут страна смотрит не вперед, а назад, боится всего того, что отличается от “народных традиций”. В результате - остановка жизнедеятельности и разложение.
- Значит, у нас-то должно быть все прекрасно. Однако все видят, что со свободой у нас в стране не очень… - подхватил Григорович.
- А что “свобода”, “свобода” - тут надо еще разобраться.
- Ну хорошо, - опять вступил в разговор Курбатов и начал загибать пальцы, - вот, к примеру, получить какую-то несчастную бумажку превращается в потерю нервов и унижение. Или в овощной магазин приходишь, а там продавщица тебя обхамит.
- Звучит парадоксально, но когда продавщица хамит - это именно от ее большой свободы. Или распущенности, как проявлении ее личной свободы. Свобода для одних начинается, когда кончается свобода для других. Государство-то тут причем? От такой “свободы” продавщиц и чиновников государство имеет одни убытки. Если человек имеет определенные обязанности по долгу службы, может ли он быть абсолютно свободен? А вот свобода творчества или свобода в средствах массовой информации - это другое дело, если она, конечно, не приводит к ограничению еще чьих-то свобод.
- Вот именно.
- А что “вот именно”? Тут надо работать, не все так просто. Любим мы по любому поводу склонять государство. А что такое “государство”? Что такое “свобода”, “демократия”, “тоталитаризм”, “коммунизм”? По большей части это пустые понятия, а мы ими сотрясаем, как дубиной…
- Ну конечно, государство не виновато, - иронически подытожил Курбатов.
- Допустим, виновато, и что?
- В каком смысле “что”?
- Ну, что нам с ним делать теперь, с государством, разрушить до основания?
- Не то чтоб разрушить, но реформы-то нужны.
- Реформы - обязательно. Государство - как живое существо или растение, оно должно обновляться. Но голову ему рубить не стоит, а то оно кроме как на навоз не сгодится.
- А на этом навозе взойдут ростки новой жизни… - то ли в шутку, то ли всерьез продолжил Курбатов.
- Взойдут, наверняка. Из семян прошлого растения. И вырастет опять приблизительно то же.
- Ну ты вообще, - протянул Григорович. - Ты знаешь, ты кто? Ты - красный агитатор Трофим Глушков!
Поэту стало скучно, и он вышел на балкон.
- Но на Западе-то - действительно демократия, и они тоже не против, чтобы и у нас была демократия, - продолжил Курбатов.
- Сдается мне, что Запад этого не хочет, - печально возразил Ермолаев.
- К каком смысле?
- В том, что их больше устраивает небольшой и постоянный очаг напряженности где-нибудь в восточной стороне, чем сильный и процветающий сосед. Только и всего. Особенно если у себя дома не в порядке. Генералам нужен военный бюджет, а если есть вероятный противник, будут и деньги на войну. А уж насчет демократии - не смеши меня. Толстосумы выдвигают своих, а все хлопают ушами. Так называемого “цивилизованного” человека заставить голосовать за кого надо не так уж и трудно. Когда столько средств для зомбирования умов… Так что власть большинства - это явление управляемое. А в пропаганде они преуспели - ведь столько грязи на нас льют, и ведь все это очень удачно поставлено, с точки зрения… гм… с точки зрения гебельсовского искусства - то есть каждый ненавидящий Россию тем самым возвышает себя. Как обычно войны начинались? Вот и сейчас то же самое. История повторяется, прямо вечное возвращение какое-то.
