Я чувствовала тёплые руки Вечности, гладящие мою спину, мой затылок, мои плечи, слышала равномерный стук его сердца и плавное дыхание, чувствовала его волосы на своих щеках, пропахшие пшеницей. И мне стало стыдно.

— Извини, — пробормотала я, отстраняясь.

— Ничего, — улыбнулся Вечность, — Тебе надо выплакаться. Это нормально.

— А теперь пошли, — сказал он, — К Королеве.

Он развернул меня за плечи и легонько подтолкнул.

— Помнишь? — тихо прошептал он, — Дождись холма и иди обратно, никуда не сворачивая. Как в Зазеркалье. Помнишь? Я не смогу тебя проводить, но буду мысленно защищать.

— Бессмыслица какая-то, — подумалось мне.

И всё же я посмотрела вперёд, в заснеженную даль, и увидела возвышающийся холм. А за ним — огонь горящих небес. Огонь северных земель. Я повернула обратно и бодро зашагала, в глубине души посмеиваясь над всей нелепостью ситуации.

— Ну вот, напророчила, — бормотала я, — Теперь я и впрямь Алиса.

— Тогда я — Белая Королева, — услышала я.

Она шла мне навстречу, подол её юбки плавно колыхался в такт её шагам. В белоснежных волосах запутались перья чайки, на лицо падала тень от широкополой шляпы, украшенной цветком. И на фоне всей этой белизны ярко горели черные глаза, пронзительно глядящие на меня. Горделивая поступь, тонкие силуэт, похожий на длинноногую цаплю — то и впрямь была Королева. Не нужно быть Иным, чтобы понять это.

— Обычно я выбираю. Но на этот раз ты сама пришла ко мне, — сказала она мелодичным голосом, приближаясь ко мне, — Ты можешь выжечь пустыню своим пламенем, но вместо этого ты ограничиваешься лишь собой.

Когда мы поравнялись, я с удивлением заметила, что она ниже меня на целую голову. Однако при этом мне казалось, что она возвышается надо мной, глядя сверху вниз.

— Говорят, ты предсказываешь будущее и раскрываешь прошлое. Так вот, я выбираю второе, — буркнула я.

Она достала две свечи и зажгла их.

— Задуешь правую — и я проведу тебя по тропам твоего выбора. Задуешь левую — и я достану всё, что притаилось на дне твоего запретного ящика, — сказала Королева, держа горящие свечи в руках.

Не раздумывая, я задула левую.

— А вот и ещё одна тропа твоего выбора, — сказала Королева, — Жребий брошен. Я выверну тебя наизнанку, сколько бы ты не кричала.

Я отразилась в её черных глазах — сгорбленная, скрюченная, с большой приплюснутой головой и веснушками, похожими на пятна грязи.

— Первая сказка называется «Гном и великаны».

Я стояла одна, окруженная людьми, которые в два раза выше меня. Они толкались, пихались, кричали, куда-то бежали, задевали меня, сбивая с ног. Никем не замечаемая, я поднималась, чтобы снова быть припечатанной в пол. И меня заметят только тогда, когда я вновь озойду пеной, крича и плюясь. Но даже тогда меня просто посадят в клетку, как надоедливую птицу. А я и была ею: чайкой, буревестником, всеми ненавидимой, приносящей на своих крыльях печаль. В гонца, приносящего плохие вести, кидают грязь, его поносят и гонят отовсюду. Ведь буревестник — воплощение беды.

И среди серых-серых великанов затесался другой гном на ходулях. И он, и я встретились взглядами лишь на мгновение, но этого хватило, чтобы увидеть друг в друге родственную душу. Гном на ходулях подбежал ко мне, но его не сбивали с ног — этим мы отличались. Быть может, в тот момент пропасть между нами была только трещиной, медленно, но верно разрастающейся.

— Вторая сказка называется «превращения».

Она перелезала через высокий забор. Пока что на нём не было колючей проволоки, но кто знает? Была ночь, такая, какой она бывает только летом: сиреневые сумерки, запах цветов и прохладный спокойный воздух, наполненный стрекотанием цикад. Близилось наше время. Время метаморфоз и полётов.

— Надо вообразить крылья, — сказала она.

Тогда у неё не было этого страшного имени. Она не была Отступницей, но я никак не могла вспомнить, как её по-настоящему звали. И не надо было — зачем?

Мы взялись за руки и пошли по проселочной дороге в сторону оврага.

— Если бы они были у тебя — какими бы они были? — спросила я.

— Прозрачными, — сказала она с закрытыми глазами, — Переливающимися радугой. Как у стрекозы.

— А они у неё переливаются? — изумилась я.

— Иногда, — буркнула она, — Не отвлекайся. Думай.

— А у меня бы они были белоперыми, — сказала я, — С черными кончиками. Большими-большими, чтобы я могла лететь высоко и перелетела океан. Как некоторые птицы путешествуют с одного полюса на другой.

А на мгновение мы их почувствовали. Тяжесть за нашими спинами и ощущения всемогущества. А на часах было 5:30.

— Третья сказка называется «тысяча и одна ночь Луизы»

Телевизор работал в гостинной, я сидела на диване. Сам по себе сериал не был интересен, но вот с девочками — очень даже. Было слышно, как работает фен у Клариссы и жарятся макароны у Луизы. А вот у меня всегда было тихо.

После титров Луиза рассказывала о своей жизни. Она часами могла жаловаться на домашний арест, восхищаться новой коллекцией одежды от нашего любимого дизайнера, смеяться над случаем в классе и злиться на футболистов, опять учинившим нам пакость. Рассказывай это кто-нибудь другой — и мы бы померли от скуки. А из уст Луизы это было интересно. Чем-то в эти моменты она напоминала Элли.

— Четвёртая сказка называется «первый полёт».

Да, я действительно в ней видела родственную душу. Мы обе были чайками, но я не знала, что она — поморник.

Всё решил май. Всё решила нагретая солнцем крыша и раскалённое железо. То было после полудня, в жару, когда воздух замер, и всё вокруг замерло, утомленное зноем и городской пылью. Только цикады надрывались, заглушая шум далекой газонокосилки.

— Сейчас не 5:30, но я чувствую, — сказала я, подходя к краю крыши и раскидывая руки, — Посмотри, мои руки не обрастают перьями?

Безобразная улыбка исказило её лицо. Очки упали на землю, разбившись. Сверкали на солнце, как бриллианты. Глаза налились кровью.

Медленно, шаг за шагом она подходила ко мне, Медленно, шаг за шагом увеличивалась пропасть между нами. А я не замечала — я была дурой. Глупой чайкой, смотрящей в небеса, а не вниз. Рука Клариссы протягивается, я оборачиваюсь. Её ухмылка на каменном лице — последнее, что я вижу. Она ощущает тепло моего живота и становится Отступницей. Это всё изменило, это её перекроило — а может быть, она всегда была раскроенной?

— Пятая сказка называется «бескрылая чайка».

Голову кутают бинты, на кровать падает мягкий дневной свет. У чайки оборвали крылья, чайка сломлена и не может читать и писать. Впоследствии чайке пришьют крылья, но они не заменят настоящие — это крылья дворового голубя, неуместные, неприжившиеся, чужие.

От меня все отвернулись — не могли видеть эти уродливые шрамы и тремор в конечностях, не могли слышать мой сдавленный хрип по ночам, не смогли вернуть мне утерянный оптимизм и крупицы воспоминаний. Сломленная, разбитая, искорёженная чайка.

— А теперь, когда ты услышала пять сказок, разгадай две загадки.

— Ты совсем решила меня добить? — прохрипела я.

Она жадно впилась меня своими чёрными глазами. И в ту минуту я ощутила, насколько она страшна. Эти глаза видели сгорающих родителей. Эти глаза видели разбитые сердца.

— Загадка первая, — пропела она, — Пять сказок, пять утра, пять лет. Почему?

По моим щекам не катились слёзы. Своё я уже выплакала. Все эмоции смешались в невообразимую кашу.

— Загадка вторая, — продолжила она, — Зачем поморнику нужны крылья буревестника?

Она помахала мне рукой перед тем, как покинуть меня и выкинуть из пустыни.

Я очнулась лежащей в своей постели. На тумбочке стояла ваза с цветами. Ветер из открытой форточке поднимал шторы. Возле сидел Лицедей.

— Очнулась? — обеспокоенно спросил он, — Что с тобой случилось?

— Не тот вопрос, — процедила я.

— Что-то нужно? — понимающе улыбнулся Лицедей.

— Да. Приведи мне Отступницу.

====== Бежевый винтаж ======