Она стояла передо мной, вытянутая, изогнутая, похожая на гусеницу. Только кальяна не хватало и верхушки гриба. Если приглядеться, на ней можно было заметить трещины. Она рассыпалась подобно разбитому зеркалу.

— Что тебе это дало? — просипела я.

Она непонятливо вскинула брови. Лицедей сопел позади меня. Остался, почуяв опасность. О да, оборотни чуят такое. Только вот вопрос состоял в том, от кого она исходила.

— Крылья, — раздраженно откинулась я на подушку, — Зачем было обрывать их?

— Ты хотела летать, — прошелестела Отступница, — Вот я и помогла тебе. Подтолкнула.

— И что тебе это дало? — повторила я, — Я же вижу, что ни мне, ни тебе это не помогло. Ты же понимаешь, что как бы крепко ты не пришила к себе чужие крылья, летать на них ты не сможешь?

— Это можно, — прошипела Отступница, — После метаморфоз. Я окружу себя скорлупой.

— И станешь птенцом, — – угрюмо сказала я, — Без мамы, братьев и гнезда. И сколько ты будешь расти — неизвестно.

Её лицо вновь исказила та самая ухмылка.

— Тьма — катализатор, — сказала она, — А здесь два источника тьмы. Если муза спасет Ворона, то в качестве запасной остаётся Ворожея.

— Ах ты гадина! — вскричала я и набросилась на неё.

Обе покатились по полу. Мои пальцы сжимали её горло, я смотрела в её глаза, но вместо страха видела в них торжество. Вот что чувствовал Гарри той ночью? Вот что чувствовал Ворон?

Лицедей, что-то крича, вцепился в меня и оттащил от неё. Отступница хохотала, всё больше покрываясь трещинами.

— Разве оно того стоит? — верещала я, удерживаемая Лицедеем, — Во что бы ты ни ввязалась, разве оно того стоит?! Где гарантия, что тебя не засосёт с головой?!

Лицедей треснул меня по голове.

— Дура! Хочешь, чтобы на твои вопли все Халаты сбежались?! — прикрикнул он.

Я замолчала. Отступница беззвучно хохотала.

— Я вижу длинные-длинные сны, — шептала она, — Они думают, что я попалась в их сети. Но на самом деле я их использую. Когда они расколят меня, я отброшу их за ненадобностью. Симбиоз!!!

— Кто — они? — пискнула я.

— Пауки, — сказада Отступница.

Лицедей меня ещё крепче сжал.

— Уведи меня отсюда, — взмолилась я.

Он обнял меня за плечи и мы вышли из палаты, оставив Отступницу исступлённо хохотать.

Коридор был малолюдным. Все, кто мог, уже давно попрятались по палатам — маленькие, закрытые миры. Парень с зелёными волосами валялся на скамейке, громко сопя. Я знала, что он не спал. И знала, что он не хотел идти в палату, потому что там острее ощущал своё одиночество.

— Когда я только пришла, то стены были исписаны, — сказала я, — Рисунки накладывались друг на друга, но не пытались перекричать. Здесь чувствовалась гармония.

— Гармония в хаосе? — понимающе спросил Лицедей.

— Именно, — кивнула я, — А сейчас половину закрасили. Спасибо, что не всё. Смирились с тем, что это особое место, где время остановилось, и престижным ему не стать.

— Интересно, как здесь было в прошлом веке? — спросил Лицедей, — Мой отец здесь лежал. Говорил, что здесь особая атмосфера.

Он достал откуда-то фотографию. Совсем старая, восьмидесятых годов. Девушки в джинсовых юбках, с дредами, множеством браслетов и жвачками, выдуваемыми пузырями. Кто-то держал шарики, кто-то мыльные пузыри. Расклешенные джинсы, значки, джинсовые жилеты, челки, цветные пряди. Засвеченные глаза, сверкающие брекеты и пластинки на зубах, яркие тени, блёстки на лице, стразы на футболках. Они стояли на крыльце, на том самом, на котором мы клюбим сидеть. Видно было, что фото было сделано внезапно, во время полуденного летнего зноя.

— Странно смотреть на старые фотографии, — сказала я, — Всем этим людям сейчас за сорок, а кто-то, возможно, умер. Но тогда они были молодыми и счастливыми.

— Фотографии — кусочки света, — сказал Лицедей, — Обрывки прошлого. Отец мог перемещаться в воспоминания, держа эту фотографию. Конечно, менять ничего не мог. Но увидеть вполне было достаточно, чтобы стать счастливым.

Он достал ещё одну. Уже шестидесятых годов. Черно-белое изображение нашего заднего двора. Тогда там ещё не было качель, а деревья были совсем молодыми. Но уже среди кустов петляли тропы неведомых следов. На земле по-турецки сидела девочка, играя на флейте. У неё были седые волосы.

— Королева? — ошеломлённо спросила я.

— Она была перед предыдущей, — сказал Лицедей, — По рассказам, умела играть на тростниковой флейте, которую никто не мог взять, кроме неё. И многое сделала для Иных. Отец восхищался ей. Нет… Он любил её.

Лицедей криво усмехнулся.

— Любил ту, которая к тому времени была давно мертва. В ту, которая жила, когда он ещё не родился.

Он достал ещё одну фотографию. Тоже шестидесятые. Бородатый хиппи играл на гитаре, рядом сидела черноволосая девушка, положив голову на его плечо. Вокруг люди играли на трещотках, хлопали, пели и выглядели счастливыми и безмятежными. Их волосы были украшены цветами, волосы были длинными, а одежда просторной, струящейся и, похоже, очень яркой. Крайняя девушка показывала знак победы, её пальцы были украшены сердечками, на футболке была символика хиппи. Их окружали цветы и бабочки.

— На самом деле лежал только играющий на гитаре, — сказал Лицедей, — Он постоянно видел убитых. В зеркалах, во сне, во время учёбы. Друзья его не забыли и навещали каждый раз, когда выдавалась такая возможность. И не только. Иногда тайно приходили. Тогда политика этой больницы была не такая жесткая.

— Я почти слышу песню, которую они поют, — сказала я, — «Игры разума»…

Он дал мне другую. Еще старее. Девочки в длинных платьях в горошек, мальчики в шортах до колен и гольфах. Девочка с кудряшками держала зажигалку, её подбородка почти касался огонь. Прямо в камеру смотрел тёмноглазый мальчик, его волосы обрамляли лицо, открывая лоб, оттеняя скулы. Бледная кожа и пронизывающий взгляд, который говорил о большем, чем слова.

— Тридцатые годы, — сказал Лицедей.

— Этот мальчик… — сказала я, — Он кажется… Знающим? Очень похож на Вечность.

— Как будто говорит сквозь время, — сказал Лицедей, — Давно мёртв, но живет среди фотографий и рисунков на стенах. Вечность бы понял, какой из рисунков принадлежит ему.

— А ты? — спросила я.

— А я нет, — сказал он.

— Откуда у тебя эти фотографии?

— Отец дал. А ему дал друг. Они очень ценные… Их нужно беречь.

Он убрал их во внутренний карман.

— Если бы я мог стать Знающим… — горько сказал Лицедей, — Если бы я мог пройти инициацию… Но я всего лишь Оборотень… Канатоходец, едва балансирующим между светом и тьмой. Если я превращусь, то уж точно не в Знающего. Скорее, это будет кто-то вроде Отступницы.

Мы вышли из больницы. Царила южная ночь, пахло фруктами и дымом.

— Куда пойдём? — спросил он.

— Куда угодно, — сказала я.

====== Серые воспоминания ======

Двадцать лет назад больница не особо отличалась от нынешней. Рисунков на стене побольше, виниловые пластинки громче, свободы больше. Сад буйствовал цветами, зелень была особенно яркой на фоне летнего зноя, казалось, ей не страшны были лучи солнца. Лимонное дерево несло плоды, которые склоняли ветки чуть ли не до земли.

На траве сидели девушки. Одна была в платье в горошек и с невообразимым начесом, который делал её похожей на единорога. Другая была с кудрями и в расклешенных джинсах. Обе в джинсовых жилетах, утыканных значками.

— Кажется, девчонки скучают? — послышался бодрый голос.

Парень с хвостиком подошел к ним, махая укулеле.

Из окна полилась песня каких-то хиппарей. В небе пролетела одинокая чайка.

— Скучно, — сказала девушка в джинсах, — Думала, что хоть тут отвлекусь от всего этого ужаса. Но нет. Тут ещё хуже.

— Королева говорила, что это место много лет служит приютом для Иных, — перешла на шепот девушка в платье, — Когда-то нам резали голову, пичкали наркотой, жгли током…

Она поёжилась, словно от холода.

— А ещё раньше просто пичкали наркотой, чтобы мы превращались в овощей, — кисло усмехнулась она, — Чтобы мы догнивали в приютах. О. И эксперименты ставили.