Такое случилось с ним лишь раз. Пятнадцатого мая, больше девяти лет назад. Именно тогда Артём узнал: бывает по-настоящему страшно. Страшно так, что перестаёшь мыслить, дышать, существовать.

В то утро семилетний Артём так в школу и не ушёл. Застыл на пороге, когда нагрянул отец. Пьяный и с охотничьим карабином в руках. Дуло укороченного ствола тряслось и указывало куда-то мимо Артёма, за его плечо. А он, несмышлёный пацан, даже не понял, что карабин наведён на мать.

Дальше помнит плохо, тусклыми вспышками, хоть и пытался потом восстановить детали. Помнит истошный женский крик, помнит, как зелёный абажур разлетелся на рваные куски и осыпал паркет прихожей: торшер принял на себя мощь первого выстрела.

– Измена – человеческая слабость, нечеловеческая боль, – сказал отец, его потемневшие глаза смотрели на Артёма, но видели в нём кого-то другого.

Будто отец сомневался, а его ли сын стоит сейчас перед ним в немом ужасе.

– Пап? – выдохнул Артём, не осознавая, но ощущая, что трагедия ещё не свершилась, что эта не кульминация зла, что оно лишь разогревает ладони.

Сейчас, сейчас… будет что-то ещё, более жуткое, более чудовищное, то, что уже нельзя остановить, как неизлечимую болезнь.

Отец прикрыл глаза и прошептал:

– Не позволяй никому делать из себя глупца, сынок. Никому не верь. Никому. Особенно тем, кто больше всего этого желает. Не давай слабины, понял? Доверяй только себе.

Вторую пулю он пустил себе в подбородок.

Секунда страха, алый всплеск, сползающее на пол тело, кровавые разводы на белой поверхности двери – Артём остался без отца. Почему он его не остановил? Почему стоял и смотрел, как погибает родной человек? Объяснение роковому бездействию Артём искал много лет.

И нашёл: он просто испугался, мелкий сопляк.

Надо было закричать, сделать хоть что-то. А он? Обмер, как парализованный. Одна секунда могла бы всё исправить, будь Артём чуть решительнее. Но тот Артём, семилетний скромный мальчик, верящий в добро и вселенскую справедливость, не подошёл к отцу, не приложил детскую ладонь к его запястью и не сказал, как он любит, как ценит его.

Одно лишь слово, одно прикосновение. Но ничего уже не вернуть.

Мать осталась цела: на теле ни царапины, на душе – кто знает? Сначала замкнулась в себе, а потом окунулась в хмельное марево: карусель из ухажёров, низкооплачиваемых работ, займов и редких истерик в ванной. Жизнь Артёма окрасилась в жжёный, почти чёрный цвет, пропахла дешёвым кислым пивом, сигаретами, подгоревшей яичницей.

Второй класс он окончил без троек, десятый – кое-как, хоть дураком и не был. Детские мечты стать врачом он забросил где-то лет в тринадцать, хотя подавал надежды. Учитель биологии частенько твердил, что «у этого парня есть талант, не упустите».

Упустили. А точнее, сам упустил. Променял мечту на элементарное бытовое выживание. Никто не предлагал ему выбора: Тёма, чем бы ты хотел заниматься, когда окончишь школу? С малых лет Артёму приходилось обеспечивать себя самому и не задумываться о светлом будущем.

Зарабатывал немного, но мог позволить себе компьютер, телефон и приличную одежду, сам оплачивал проезд и еду в столовой. Не гнушался любой работы – легальной и нелегальной: распространял листовки, разгружал вагоны, бил кого-нибудь за деньги, продавал краденые телефоны, подделывал документы, разводил наивных в сети.

Приятного мало, да и вспоминать стыдно. Зато денег ему хватало, чтобы не считаться в школе изгоем, сыном пьющей матери, утонувшей в собственном горе. Учителя и понятия не имели, с какими проблемами ежедневно сталкивается неулыбчивый парень Артём Климов, когда выходит из здания школы. Вид он имел равнодушно-спокойный, порой вызывающе-надменный, разговаривал резковато и никогда не просил о помощи. Зачем ему чужая жалость?

Он уже ничего не ждал и ничего не боялся.

Но сегодня Артём почувствовал, как под рёбрами шевелится отголосок страха. Неясно откуда взявшийся. Предчувствие: зло снова поджидает где-то рядом, оно опять свершится, ликуя, что никто не решился поставить ему подножку.

Дохлебав остывший кофе, Артём покинул «Питбуль» под тяжёлое, осуждающее молчание бармена и весёлые джазовые напевы Армстронга. Визитка осталась лежать на столе (на кой чёрт она ему нужна?).

На крыльце бара, освещенном синей неоновой вывеской, Артём остановился и глубоко вздохнул. Влажный августовский воздух потёк по гортани, наполнил лёгкие, даря облегчение, освобождая от ощущения беспрерывного кошмарного сна и приводя в чувство.

Вот она, настоящая реальность: тёмно-сизая улица в лёгком дыме тумана, сонный Питер, магазины, пустые тротуары, раскидистые деревья, безликие автомобили. И квартира на третьем этаже, до которой нужно добраться, чтобы запереться и уснуть в ней, как в берлоге.

Артём двинулся в сторону дома, но в каждом переулке прибавлял шагу, будто сбегая от ощущения, что кто-то идёт позади, прощупывает цепким взглядом спину, присматривается, изучает его, беззащитного, как хомяка в магазинном аквариуме.

Откуда-то послышался шорох, похожий на тот, что издают клочки смятых газет в мусорной корзине, когда на них подует ветер. Всё стихло, но через пару секунд шорох повторился, отчётливей. Артём остановился и бросил короткий взгляд за плечо: пусто, только размытая полоса света лилась с фонарей на парковку.

Вокруг не было ни души, лишь тёмные лоснящиеся окна торгового центра «Оазис» напоминали, что город заснул всего на несколько часов и скоро вновь наполнится суматохой.

– Доброй ночи, хронист, – прошелестел тихий-тихий голос.

Его словно сгенерировала сама ночь. Женский, глубокий, приятный. Но по телу Артёма пошли острые мурашки: опять этот «хронист».

– Как вы меня назвали? – Он огляделся, прищурился.

У стены «Оазиса», в тени, заметил фигуру. Уж не та ли это женщина, что разглядывала Артёма через окно бара?

– Не боишься гулять один? – поинтересовалась незнакомка, продолжая скрываться в темноте.

– Нет, – бросил Артём и размашисто зашагал в сторону дома.

– А я бы на твоём месте боялась.

Его догнал навязчивый стук каблуков. Артём остановился, обернулся и спросил с раздражением:

– Женщина, вам самой-то не страшно? Я могу оказаться, кем угодно.

– Увы, я знаю, кто ты такой, слизняк. – Высокая фигура вышла на свет фонаря и приближалась, вбивая шпильки лакированных туфель в асфальт.

Это была женщина лет тридцати пяти, одетая в обтягивающие тёмные брюки, такого же цвета блузку и длинный красный кардиган. Волны светлых волос падали ей на плечи.

Артём посчитал бы её обычной, если б она не просвечивалась взглядом насквозь. Как и в баре, он снова увидел неравномерные пятна внутри человеческого тела и чуть зеленоватые отблески. Зажмурился, мотнул головой, открыл глаза – пятна исчезли. Вот теперь женщина выглядела по-человечески.

– Я бы посоветовала тебе не высовывать носа по ночам, особенно в полночь, – сказала она. – И ещё: я бы посоветовала тебе обратиться в «Белую розу». Там помогут.

– А я бы посоветовал вам катиться к чертям, – ответил Артём.

– Ты не просто слизняк, ты – безмозглый слизняк. К тебе приставлен один из наших защитников, но, судя по твоей самодовольной мордашке, тебе он не поможет. Ты должен бояться, слышишь? Это твой основной инстинкт – инстинкт всех хронистов. Бояться. Страх, который спасает, страх, который…

«…парализует, чтобы тебя сожрали», – почему-то подумал Артём.

– Вы кто? – Он отступил к одному из припаркованных рядом автомобилей, синему седану, «Форду» последней модели.

– Ты когда-нибудь слышал о хеттах? – Женщина наклонила голову набок, белые, словно седые, волосы упали ей на одно плечо.

Внутри блондинки Артём снова разглядел зеленовато-чёрные пятна (однозначно, пора спать, иначе галлюцинации заполонят сознание).

– Всего хорошего. – Он развернулся, чтобы уйти, но незнакомка в два шага подскочила к нему и обхватила пальцами его запястье так жадно и торопливо, будто её жизнь зависела от того, остановит она Артёма или нет.