Уж я-то знаю.

***

Этим утром мне хочется жить! Вскакиваю с постели за секунду до будильника. Чищу зубы, булькая под нос прилипчивый мотив из рекламы. Хлопья, залитые жирным молоком, по-особенному вкусны, а по телевизору передают исключительно позитивные новости. Солнце льет золото на внутренний двор, пригревает нахохлившихся ворон, что облюбовали уличные фонари.

Я влетаю в автобус и заранее улыбаюсь, предвкушая встречу с Максом, а заодно круглые от зависти глаза одноклассниц, когда мы с ним поцелуемся, никого не таясь. Он сидит в заднем ряду, у окна, куда таращится с особым интересом.

– При… – начинаю я, но Макс перебивает, встрепав пятерней челку.

– Тут такое дело. Вчера я погорячился.

– То есть?

– Ну… – мнется он. – Мы погуляли, я понял, что не очень-то хочу с тобой мутить. Извини, ладно?

– П-почему?

Голос срывается, да и внутри оборвалась какая-то ниточка. Удар сердца, и всё. Порванные концы нарывают, зудят.

– Ты какая-то нудная. Ну, дружить с тобой ещё более-менее можно, а как девушка – полный ноль. Не в обиду, да? – не дожидаясь ответа, Макс утыкается взглядом в телефон, а я затаиваю дыхание.

Надеюсь, что воздух кончится, а вместе с ним кончусь и я.

Хуже и быть не может.

Это конец.

Обрыв.

Как только мы подъезжаем к школе, Макс отталкивает меня плечом.

– Извини, – повторяет равнодушно.

Я выхожу последней. Парковка опустела, лишь тарахтит автобус, готовый уехать куда подальше. Накинув капюшон толстовки на волосы, опускаю голову и иду. Прочь от клетушек-кабинетов и смешков одноклассников. От невыносимых учителей. От Макса, который обещал всегда быть рядом, но предал в самый сложный период жизни.

Есть всего одно место, куда меня тянет с невыносимой силой. Там всегда стоит запах машинного масла, ноздри щекочет пороховой дым. В ранний час стрелковый клуб пустует, и я наслаждаюсь одиночеством. Свет бьет по глазам, но к нему быстро привыкаешь, к тому же защитные очки сглаживают оттенки. Надеваю наушники. Беру винтовку и примеряюсь к ней, уперев затыльник приклада в плечо. Винтовка ложится на предплечье. Она должна срастись с телом, стать продолжением руки – иначе ничего не получится. Тяжелая, но мне кажется пушинкой.

Мишень бездвижна. Пальцем оглаживаю спусковой крючок. Изучаю через прицел точку во лбу. Во время стрельбы недопустимы любые посторонние эмоции, и я отключаю голову. Задерживаю дыхание.

Выстрел – за смерть отца.

Мишень откидывается назад, но тотчас возвращается в исходное положение. Дырочка появляется аккурат по центру.

Удовлетворенно хмыкаю. Щелкаю позвонками, словно заправский снайпер, сидящий в засаде. Перезарядка и новый выстрел – за обманщика-Макса.

Точно в сердце.

Облизываю пересохшие губы. В висках стучит кровь, нервные волокна натянуты до предела. Всё становится мелко и бессмысленно, пока руки холодит винтовка, а крошечные пули оставляют следы на телах картонных человечков.

Выстрел. Выстрел. Выстрел.

Незачем торопиться. Иногда застываю в одном положении на минуту-другую, чтобы выровнять дыхание и напомнить винтовке – я своя. Затекают мышцы, но шевелиться нельзя. Спугну.

Выстрел.

Инструктор одобрительно показывает большой палец. За два года он привык ко мне и уже не лезет с идиотскими советами – «постарайся себя не покалечить, малявка» – или техникой безопасности. Стоит чуть поодаль, помалкивает – иными словами, не раздражает.

Я стреляю с восьми лет. Впервые тир мне показал отец, когда он ещё пытался соответствовать статусу родителя. Точнее – отец притащил меня в парк аттракционов, а я сама увидела тир. Старенькие винтовки, лежащие на стойке. Крутящиеся мишени-уточки. Мягкие игрушки, которые можно было получить за шесть метких выстрелов.

Разумеется, я промазала шесть раз из шести, но руки запомнили ту дрожь от отдачи, когда пуля разрезает воздух и несется прямиком в цель. Всё исчезает – звуки, голоса, мысли, – если концентрируешься на мишени. Секунды замедляются. Есть только ты и точка за прицелом.

Отец не разрешал мне стрелять, но и не запрещал. В десять лет я записалась в охотничий кружок и вскоре обставила на районных соревнованиях мальчишек-старшеклассников. В тот день меня поздравляли какие-то незнакомые люди, потому что сестра с отцом не пришли на стрельбище. Им всегда было плевать на моё увлечение, да я и не жаловалось. Когда мы переехали в Питер, я нашла в интернете этот клуб, и вначале инструктор посылал меня куда подальше, но в итоге смирился.

– До свидания, – говорю ему, стягивая наушники.

– Ага, до встречи, малявка.

Домой я возвращаюсь к полудню. Можно, конечно, пошататься до четырех часов где-нибудь в пригороде, но зачем? Сестра не станет ругаться из-за прогула. А даже если станет…

Плевать.

Что хочу, то и делаю. Не ей учить меня жизни.

Как же всё-таки тихо. Одиночество вновь давит на плечи, вспоминаются обидные слова Макса. «Полный ноль», – вот кем он меня считает. Нет, Макс, ты ошибаешься. Я – не ноль, а охотница. Та, которой предначертано очистить Санкт-Петербург от грязи!

Любопытство съедает меня, вгрызаясь острыми зубами в затылок. Как же страшно, как же бесконечно волнительно от тех событий, что наполнили наши с сестрой судьбы. На цыпочках я крадусь к кабинету. Дверь закрыта, но не на замок. Достаточно надавить на ручку, потянуть на себя…

Нет ни кровати, ни матраса – голый пол и раздетый Денис на нем. Худой, угловатый, утыканный проводами. Те тянутся змеями к громоздкому оборудованию на столе, а оно издает монотонный писк раз в три секунды. Денис раскинул руки в стороны. Не двигается, и грудь не вздымается. Его губы и нос измазаны запекшейся кровью. Сестра стоит боком ко мне, но я вижу, как заострились – сильнее прежнего – черты её лица. Взгляд полубезумен. Губы неразборчиво шепчут что-то ей одной понятное, а руки водят по воздуху, будто черпают воду.

– Шин… хроно… каф… нун, – доносятся отголоски фраз на незнакомом языке.

Мои кошмары как никогда реальны. Размеренный ритм чтения, точно заклинание, вспенивает кровь. Вот бы встать подле сестры и произносить непонятные слова за ней следом, вот бы раствориться в магических переливах чужеродного диалекта. Есть в этом что-то неправильное, но я не могу оторваться: смотрю, затаив дыхание. Внезапно Денис содрогается всем телом, а в руках Евы оказывается пустой шприц. Игла устремляется к сердцу парня и замирает в сантиметре от него.

– Пора, – говорит сестра, а эхо её голоса отскакивает от стен кабинета.

От леденящего душу ужаса я зажмуриваюсь. Писк оборудования на миг обрывается, чтобы стать непрерывным.

– Я всё правильно сделала? – у кого-то спрашивает Ева жалобным, надтреснутым голосочком.

– Лучше и быть не может, – отвечает ей… отец.

– Да ты просто чат удали – и проблем никаких.

Димка Сорокин усмехнулся и по-хозяйски развалился на скамейке во дворе. Его новенькие кроссовки ярко-белым пятном выделялись на грязной асфальтовой дорожке. Он заложил руки за голову и взглянул на грозовую тучу, собирающую силы, чтобы хлынуть ливнем прямо с утра.

– Удалял, – ответил Артём. – Только чат сам по себе грузится и устанавливается.

Димка нахмурился. Его лицо стало похожим на сморщенное яблоко. Он всегда хмурился, когда не мог найти быстрое и понятное объяснение, или когда приходилось излишне напрягать мозги («Чего нет в гугле, того не существует, Тёмыч»).

Артём знал его, как облупленного: в одном дворе живут и, как говорится, спелись. Но Димка всё равно был другим, его жизнь Артём обозначил бы одним словом – сложившаяся. Его родители считались приличными людьми: мать – учитель младших классов, отец – хирург. Да и в доме Сорокиных, судя по всему, процветала идиллия, как в райских кущах. Ни скандалов, ни драк, ни измен, ни самоубийств, ни ночных гостей.

Зато вместе с Артёмом интеллигентный и вечно чистенький Димка успел покуралесить вдоволь. За Артёмом никто не приглядывал, не контролировал, а Димке не хотелось отставать от закадычного и такого самостоятельного друга.