«Что с тобою? – Ничего…» Что с тобою? – Ничего. Просто листья облетают. Листья – только и всего. И летят бездомной стаей, В шепот осени вплетая Ритм круженья своего. Мерный маятника счёт На последнем перегоне… Что там – нечет или чёт? Только ветер глухо стонет, Только время по ладони Тонкой струйкою течёт. Что с тобою? – Пустяки. Сны бегут по коридору Так изменчиво-легки. Сквозняком блуждает в шторах Камышей чуть слышный шорох У неведомой реки. Невесомый звёздный сор Опускается на крыши, Затихает резкий хор Дел дневных. Лишь полночь дышит И дыханием колышет Жизни тающий узор. «А моя-то соперница ждёт – пождёт…» А моя-то соперница ждёт – пождёт, У неё всё рассчитано наперёд. Говорит: «Всё равно я своё возьму, Всё равно разделю, разорву, отниму. Помни, если я кого захочу — Не мытьём, так катаньем получу. И когда, от горя сходя с ума, Ты ко мне придёшь, приползёшь сама, Я ещё покуражусь из пустоты, Чтобы власть мою понимала ты. Как бы ни целовала ты горячо — Я всегда стою за твоим плечом». И шипит с ухмылкой: «Ты – пыль и прах!..». Только за словами я слышу страх, Потому что прекрасно знает она, Что давно – и не мною – побеждена. «Я целый день толклась – варила суп…» Я целый день толклась – варила суп, Стирала, мыла, жарила котлеты… Мир был вполне материально-груб, И я его любила безответно. Он мной повелевал и – так, и – сяк, Он требовал трудиться то и дело. А я любила – наперекосяк — За всё, что в нём случайно подглядела: За грустную ворону на трубе, В которой сотню лет лишь ветер свищет, За то, что этот юркий воробей Вовсю решает свой вопрос жилищный На нашем подоконнике, за то, Что над иссохшим питерским колодцем, Как будто чистой радости глоток, Смех ласточек бесстрашных раздаётся, За то, что даже горе – не беда, За свет вечерний и дневные тени, За то, что забываю иногда Про повелительное наклоненье. «Вот уже третий год…» Вот уже третий год в переходе метро стоит это чудо: Пальтишко потёртое, согнутая спина, на одутловатом лице выражение туповатой покорности, а в давно немытых руках тетрадный листок: «Помогите. Умерла мама». Пробегая мимо неё, бросаю монетку, морщусь: ну что ж она так, хоть бы табличку сменила. Потом в вагоне грохочущем, проталкивающемся в тоннеле как бы небытия, стою, стиснутая телами такими живыми и смертными, смотрю в черноту окна. И оттуда, из космической проруби, всплывает забытое слово — Мама. «Утешь меня, пожалуйста, утешь…» Утешь меня, пожалуйста, утешь В моей почти пророческой печали, В конце времён, а может быть, – в начале. Горчит моё вино, и хлеб несвеж. Утешь меня. Разбросанных камней Всё больше, и тропа моя – всё уже, И голоса из прошлого всё глуше, А выстрелы – всё чаще и точней. Услышь меня, пожалуйста, услышь. Стада веков, пыля, проходят мимо И размыкают несоединимо Небытия седую глушь и тишь. Услышь меня. Я принимаю бой — Привычный мир растрескан и расколот, И рвущийся снаружи смертный холод Остановить возможно лишь собой. «Нынче вокруг колокольни полно стрижей…» Нынче вокруг колокольни полно стрижей. Птичья забота – знай себе режь да шей. Острым крылом возле моей щеки Чиркни, как лезвием, тенью коснись руки. Режь, перекраивай время, пространство, жизнь, Резко ныряя, закладывая виражи, Криком сшивая невидимые края, Где из воздушной раны забьёт струя Чистого света. Что же, душа, учись. Не сожалей, не бойся – пронзая высь, Воздуха легче, стремительнее, чем стриж, Над колокольней когда-нибудь ты взлетишь, Чьей-то щеки почти коснувшись крылом, Не вспоминая – в вечности – о былом. «И дал Господь мне слёзы наконец…» И дал Господь мне слёзы наконец, Чтоб я могла как следует оплакать Небывшего крошащуюся мякоть И бывшего стремительный свинец: Всё то, чем я жила, но – не жила, Чего и вовсе не было, но – было, Всё то, что переплавила, сожгла, И лёгким пеплом по ветру пустила. |
