А сегодня сон был хорошим. Ему снилось все и сразу. Только он уже не боялся проснуться от собственных криков, не боялся увидеть в промозглой серой мгле укоризненные глаза.

- Ты молчишь вот уже тридцать лет, Ник. Разве это не слишком долго?

Доминик замолчала раз и навсегда целых сорок лет назад, тогда во время их первой и последней ссоры.

- Обещай не бросать!

- Обещаю.

Доминик замолчала, потому что обиды от близких всегда самые больные.

- В таком случае больше никогда не разговаривай со мной. Упрямая дура!

- Дура? Вот как! Ну и хорошо. И не буду, ясно! Больше никогда с тобой говорить не буду, пока сам прощения не попросишь!

- А вот и не попрошу!

Ему было четырнадцать, Доминик – двадцать. Она слепо следовала по пятам за Гриндевальдом, самая жестокая и самая преданная, одна из немногих русских сторонниц, чистокровная ведьма, менталист, гордость семьи, всеобщая любимица… девочка с морскими глазами… девочка с серебряным смехом… девочка с длинными кудрями…

Спустя десять лет Долохов проклинал свой поганый язык. Ну и Доминик заодно.

Они оба были упрямы – она поклялась не говорить, а он поклялся не просить. Доминик всегда была упрямее, чем он, собственно. У них эта особенная семейная черта, изюминка, так скажем.

Она не бросала слов на ветер и всегда выполняла все свои обещания – брала с собой гулять, покупала дорогие игрушки, выпрашивала разрешение, да даже эту глупую клятву с молчанием она тоже не собиралась нарушать.

Нарушила всего один раз – когда поклялась не бросать.

Она обещала молчать – и не говорила. Она обещала быть рядом – и умерла через месяц после своих слов. Разве это честно?

А Долохову снилось озеро. Он смотрел прямо в мирную голубую гладь, видел темно-зеленые водоросли, белый песочек у самого берега, вспыхивающую в солнечных лучах рыбью чешую… и Доминик.

- Ты скажешь мне что-то?

Кузина посмотрела на него из-под черных дуг ресниц, тонкие губы тронула невесомая усмешка. Он скорее почувствовал, чем услышал её глумливое «нет».

- Ты пришла, потому что тебя позвала Лариса?

Доминик вдруг подошла ближе – она была маленькая, невесомая, худенькая, пьянящая своей ликёрной красотой. Расшитый черными цветами белый сарафан не прятал острых коленок, в золотистых локонах, вспыхивающих озорной рыжиной мерцали душистые белые лилии, а в руках звонко клацали маленькие белые бусинки. Она опустилась совсем рядом, и от неё пахло ландышами и морем. Лицо её было совсем рядом – казалось, протяни руку и прикоснешься к сливочно-белой щеке, чуть скрытой шаловливой прядкой.

- Она тебя позвала?

Доминик опустилась напротив, скрестив худые ноги в лодыжках и оперевшись спиной о грубую кору старого дуба (Долохов был готов голову дать на отсечение, что десятью секундами ранее этого дуба здесь не было). И кивнула – с нарочитой небрежностью.

- Ты не будешь со мной говорить?

Она покачала головой и перебирала бусины в пальцах, отсчитывая несколько штук, потом снова распустила. Белые кругленькие бусинки тускло светились в её руках.

- Ты хочешь, чтобы я извинился?

Нет.

- Ты обижаешься?

Да.

- И долго еще?

Не знаю.

- А зачем пришла?

А ты?

- Ну хоть что-нибудь скажи, Ник!

Доминик усмехнулась, а потом провела тонкой ладошкой по неестественно яркой траве, словно погладила. Прижала пальцы к вискам и сморщила нос, изобразив что-то вроде… кошачьего мяуканья?

Долохов вскинул бровь. Кузина грустно улыбнулась и потарабанила пальцами по запястью.

- Мне пора уходить?

Антонин и сам знал – Доминик держала в пальцах последнюю бусинку. Последним, что он запомнил, было уже почти забытое ощущение прохладных губ на лбу, ласковая полуулыбка, скользнувшая на шее золотая цепочка и знакомое до дрожи в коленях, пьянящее лучше национальной русской водки и британского огневиски вместе взятых:

- Баю-баю-баю-бай,

спи, мой милый, засыпай,

баю-баюшки-баю,

песню я тебе спою.

А еще почему-то вместо морских глаз мелькнули шоколадные.

Соседи, наверное, были в шоке – сначала в дом к одинокой вдове зашел какой-то непонятный мужчина, да так и не вышел – вместо него через порог перепрыгнул огромный черный кот, да и дал деру так, что пятки сверкали.

Антонин Долохов втянул полную грудь воздуха, запрокинул вверх голову и блаженно зажмурился, впервые за несколько лет улыбаясь такой чистой, счастливой улыбкой, что ему очень сильно хотелось улыбнуться в ответ. Его ждала грязнокровочка, а тетушка Елизавета всегда говорила, что нельзя заставлять хороших девочек долго тебя ждать. Таких надо брать тепленькими и сразу. Долохов как раз собирался этим заняться.

В левой ладони он крепко сжимал маленький золотой медальон. Доминик безмолвной невидимой тенью застыла за спиной Ларисы.

- Что думаешь?

- Все у него будет хорошо.

========== парный гавот ==========

Комментарий к парный гавот

это скорее промежуточная часть, чтобы отделить колыбельную и гавот от вступления, закончив тем самым страдания Долохова и Гермионы. ну и чтобы можно было перейти к их полноценному взаимодействию, слава салазару!

изящный, грациозный

приветливый гавот!

гавоту дал начало

народный хоровод.

потом придворным танцем

гавот степенный был

мазурке, польке, вальсу

он место уступил.

но сам поднялся выше:

в симфонии иной

мы вдруг гавот услышим,

повеет стариной.

Парному гавоту Гермиону когда-то научил Виктор Крам – так глупо влюбленный в неё иностранец-старшекурсник из Дурмстранга, ступающий с ней по кругу рука об руку. Виктор вспомнился неожиданно – хмурое лицо, ссутуленные плечи, растрепанные черные волосы, внимательные серые глаза под челкой и светлая мягкая полуулыбка.

Он не был похож на Долохова. Совершенно. Тогда почему он вспомнился так неожиданно, когда Гермиона гипнотизировала чашку с нетронутым чаем, вслушиваясь в негромкий бархатный голос Долохова. Он пил совершенно не чай, а коньяк, неуловимо напоминая этим покойную Вальбургу. Его тоже хотелось треснуть бутылкой, прочесть лекцию о вреде алкоголя и наслать ворчащего Кричера.

- Тебе не предлагаю, грязнокровочка, - небрежно бросил Долохов, заведя Гермиону в кухню и плеская себе коньяка в бокал. – мала ещё, чтобы алкоголь хлестать. Еремей, подай гостье чай!

Спустя пять минут Гермиона разглядывала превосходно заваренный чай с черной смородиной и поглядывала на пьющего коньяк Долохова.

- Обговорим условия нашей сделки? – Долохов отставил пустой бокал в сторону и неожиданно легко уселся на противоположный стул.

- Сделки? – чуть опешила Гермиона, поднимая на него изумленный взгляд.

О чем еще её забыла предупредить Джемма?!

- Ну конечно, - ухмыльнулся он, - малыш Рейнард забыл рассказать тебе о моих условиях, грязнокровочка?

Гермиона молча проглотила обиду, только непроизвольно прищурилась.

- Ну-ну, не куксись.

Долохов поставил локти на стол, сцепил длинные пальцы в замок и подпер ими подбородок.

- Объясняю только один раз, грязнокровочка. Слушай внимательнее. Рекомендую запомнить сразу, я не из тех, кто повторяет дважды. Второй раз я умею повторять только больно.

Очень хотелось ляпнуть, что и в первый он говорит не особо приятно, но Гермиона все же сдержалась, проглотив неуместный в данной ситуации сарказм.

Через полчаса она выходила от него на подгибающихся ногах, с изнасилованным мозгом и ощущением своей полнейшей ничтожности. А еще кипела от ярости, и на сочувствующий взгляд домового захотела сорваться на крик, повыдирать себе волосы и принять яду. Интересно, а что бывает, если яд просрочен?

Ещё через полчаса Гермиона сидела на кухне напротив Риты, которая красила ногти в кислотно-зеленый цвет; Лаванда меланхолично употребляла салат с пармезаном, а Невилл общался с пьющей Вальбургой на повышенных тонах. Они вообще часто ссорились – Невилл и Вальбурга. Она называла его «поганый поборник грязнокровных отродий и позор благородного рода Лонгботтом», а он не величал её никак иначе «старая одинокая брюзга с отвратительнейшим характером и замашками рыночной торговки» . Они друг друга любили.