Палочка легко легла в подставленную ладонь. Сказывалась память бывшего пожирателя – на взлом охранного контура хватило двух с половиной минут. Дверь он открыл обычным маггловским способом – отмычкой.

Помнится, когда-то на пятом курсе они с Томом открывали таким образом шкафы в кабинете Дамблдора, а когда их застукали, то трансфигурировали из отмычек бубен и гитару, а на все вопросы говорили, что начинающие музыканты и у них генеральная репетиция. Почему в кабинете трансфигурации? Акустика тут превосходная!

По губам скользнула горькая усмешка.

Дверь открылась за тридцать семь секунд.

У Доминик в школе было много друзей, но большая их часть давно полегла в борьбе с Гриндевальдом. Собственно, как и сама Доминик. Как и его семья. Как все – кроме него.

Долохов понятия не имел, откуда у Еремея оказались координаты Ларисы. Он и сам не знал, куда и зачем шел, потому что такое не лечится – подумаешь, смерть любимой кузины никак не дает недобитку-пожирателю покоя. Как сказала грязнокровочка? Каждый заслуживает прощение и покой?.. и он тоже.

Сейчас бы сидеть в кресле у камина да вгонять в краску какую-нибудь ведьмочку. Хотя нет, не какую-нибудь – Долохов бы много отдал за смущение одной определенной грязнокровочки.

Только не хотел признаваться себе, чем его так привлекли длинные золотисто-каштановые кудри и глаза – как два маленьких шоколадных моря. Так сильно привлекли, что он не удержался тогда, в отделе тайн, оттаскал девчонку за волосы, с мрачным удовлетворением видя в ней кое-кого другого.

- А вот ты сбежала, Ник.

Кузина хранила гордое молчание и больше не пыталась поддразнить. Тридцать лет молчала. И сейчас молчать будет. Упрямая дура.

- Разве от тебя сбежишь, паршивец? Ты кого угодно в могилу сведешь.

Ларисе нельзя было дать больше сорока. Длинные каштановые волосы она убрала тонкой сеточкой на затылок, когда-то сверкающие мшистые глаза теперь блестели усталым печальным мерцанием, а сама она была в длинном наглухо закрытом чёрном платье. И без мантии. Русские маги вообще были менее консервативны, чем все остальные маги.

- Даже не обнимешь старушку Ларри?

Женщина раздраженно цокнула языком, сделала два быстрых шага вперед и обняла замершего Антонина за шею тонкими руками. Долохов неловко обнял её в ответ – Лариса едва доставала ему до груди, забавно утыкаясь лицом куда-то пониже шеи. Грязнокровочка и того была меньше. Она вообще была очень маленькая. И запястья у неё ещё только – сожмешь в пальцем и случайно сломаешь тоненькую косточку…

- Я ждала тебя намного раньше, маленький паршивец.

Антонин благоразумно решил не упоминать, что маленький тут явно не он. И вообще – Лариса не так уж и сильно его старше. Седых волос намного больше, и уж он точно знал, что они у нее совершенно не от старости.

- Я не мог прийти, Лариса Витальевна.

Женщина вскинула на него удивительно зеленые глаза. Губы её дрогнули в понимающей усмешке.

- Не пускала она тебя, да, Антошка? – горько произнесла она, глядя на него очень грустными глазами. Так смотрят на покойников и пнутых щенят. Таким взглядом смотрят на тех, кого надо пожалеть. Давно на него так не смотрели. Пожалуй, такого количества жалости он не наблюдал с той самой битвы в отделе тайн. Жалость для него вообще была довольно оскорбительна – будучи чуть моложе и импульсивнее, он за такие взгляды сворачивал шеи безо всякой магии. Жалость оскорбительна для таких, как он.

Ларису бы он не тронул – нет, ничего лиричного, вроде «она подруга моей мертвой кузины и я должен её уважать». Раньше, может, и убил бы – как-нибудь бескровно, одним ударом и желательно в спину, чтобы не видеть упрека в зеленых глазах. Раньше. Тогда – тридцать лет назад. В самый расцвет могущества Темного Лорда, во времена, когда у таких как он, весь мир ходил в должниках. Тогда бы убил – за жалость, и за детские воспоминания, чтобы просто не помнить.

А сейчас помнить хотелось. К кому ещё он пойдет, чтобы уткнуться лицом в мягкий черный подол и рыдать больными пьяными слезами, на память перечисляя всех, чьи глаза видел перед смертью.

Тогда бы – убил. А сейчас Доминик не отпускает – двадцать лет назад кузина затихла, трусливо спряталась подальше, оставив его одного захлебываться в самом себе. А сейчас почуяла его слабость и тут же вцепилась острыми ноготками в загнивающие раны, ловко и цепко, как кошка. Вцепилась и не отпускает.

«Меня вот тоже не отпускает» - удивительные зеленые глаза сказали намного больше, чем простое не отпускает. Печали в них – печали женщины, пережившей не одну войну - хватило бы на весь мир с лихвой, да ещё бы и осталось.

Такими же печальными глазами на него смотрела грязнокровочка. Такими же глазами смотрела Доминик с колдографии. Такими же глазами смотрела на него Вальбурга с портрета. Такими глазами смотрела на него целительница Джемма.

Впервые за много-много лет в груди у него словно кольнуло невидимой ледяной иголкой, насквозь прошившей сердце. Это была жалость, которую в обычном состоянии Антонин ненавидел самой лютой ненавистью, но как бы Еремей не старался, весь алкоголь из него так и не выветрился, поэтому жалость все же подняла свою ущербную голову и залилась горючими слезами.

- Крокодильими слезами! – укоризненно поправил Еремей-из-головы (судя по всему он теперь заменял Долохову совесть, сострадание, жалость и прочие не менее бесполезные чувства). – и ничего она не ущербная!

- Что же я тебя на пороге держу, - вдруг спохватилась Лариса, мягко отстраняясь, - пойдем, выпьешь со мной.

Потом оглядела его проницательным всепонимающим взглядом, каким смотрят только матери на непутевых сыновей, и от которого сделалось очень неловко, и мягко заметила:

- Чаем. Я напою тебя чаем.

- Как насчет водки? – предложил Долохов.

- Никакого алкоголя в моем доме!

Она легкой птичкой вспорхнула за порог и секундно обернулась назад:

- Будешь вести себя хорошо – сделаю вид, что не видела, как ты пытался взломать мою дверь.

- Не пытался, а взломал.

- Умолкни, маленький паршивец!

Долохов лукаво ухмыльнулся.

Чай у неё был самом деле был очень вкусный, не хуже чем у Еремея. Горячий, с медом и лимонами. Давно он не пил чай – после третьего выхода из Азкабана он все же предпочитал огневиски или чего покрепче, но в этот раз ничего подобного не обломилось. Вкусный чай. Только привкус какой-то странный. Смородина? Ежевика? Какая-то очень знакомая ягода.

- Ну рассказывай, - почти приказала Лариса, присаживаясь рядом.

- Вышел из тюрьмы, немножко обхаживаю целительницу…

- Ну-ну, - громко хмыкнула Лариса, - говорила Мойра Доминик – сидеть тебе в казенном доме! А она: Антоша - хороший мальчик, какой казенный дом…

Антонин подавил желание швырнуть в неё чем-нибудь мерзким. Например, тем самым фамильным, которое получила грязнокровочка.

- Я не удивлена, - Лариса пригубила свой чай, - ты очень на нее похож, Антонин. Больше, чем ты думаешь. Я знала её, а потому знаю тебя.

Долохов устало прикрыл глаза – усталость накатывала мягкими ласковыми волнами, богато отделанная столовая плыла перед глазами, и в мареве непонятной усталости главным якорем оказался сочувствующий взгляд мшисто-зеленых глаз и теплые ладони.

«Убью» - молча решил Долохов, проваливаясь в искусственно навеянный сон. Последней мыслью было, что это явно дурман-ягода.

Он солгал, конечно. Двадцать лет назад и убил бы, наверное. А сегодня он слишком устал для этого.

«Помогу» - так же молча ответила ему Лариса одними глазами.

Долохову снился хороший сон.

После второго Азкабана ему обычно снилось серое ничего с грязными прожилками; иногда – рассыпанные по плечам золотисто-каштановые локоны; иногда – черноволосый подросток с наливающимися краснотой глазами; иногда – укоризненные шоколадные глаза-моря; иногда – пахнущие медом женские руки; иногда – извивающаяся змея на бледном до синевы предплечье; иногда – полубезумные черные глаза женщины с портрета.