Теперь холодной была она.

— Это провал, Долохов, понимаешь? Провал!

— Так давай попробуем сначала.

И тогда она его поцеловала, чувствуя ласковое тепло его губ даже сквозь соленые дорожки слез.

— Не реви, грязнокровочка. Пожалуйста. Давай потанцуем?

Где-то там, глубоко на дне колодца, куда её столкнула война, Гермиона Грейнджер подняла голову вверх, прислушиваясь к ласковому звучанию полонеза.

***

— Что это?..

— Это наш дом.

Долохов трансгрессировал сюда сразу после того, как заставил Гермиону одеться. Он сам застегнул на ней теплое черное пальто, помог расчесать волосы и даже застегнул замочки на теплых зимних сапожках.

Теперь они стояли среди какого-то больного изумительной белизной зимнего царства. И там, посреди диких высоких сугробов и одиноко стоящих деревьев, спрятанный за тяжелыми черными воротами, высился сахарный белый дом, словно вылепленный из снега. Длинные узкие окна, цветные витражи, уродливые каменные горгулью с глазами-малахитами. Словно вырванный из старой детской книжки рисунок молчаливого измученного художника, воплотившего на пожелтевшем листке любимый из своих снов с домом из сахара и глазури.

Они стояли на перекрестье своих прошлых жизней - изуродованно-мерзких, изрисованных болью и похотью, жестоко-равнодушных и безнадежно забывающих о самих себе. Пожиратель Смерти Долохов и целитель Грейнджер.

Антонин и Гермиона.

Гермиона почувствовала, как на глазах выступили слезы.

— Не реви. Не реви, грязнокровочка. Гермиона… не плачь, Гермиона, ну не надо, не плачь… глупая…

Долохов встряхнул ее за плечи, а потом мимолётно приложился к ее лбу губами, сминая Гермиону в цепких объятиях.

Он был неожиданно тёплым и пахло от него так по-родному. Он прижал её к себе крепко-крепко, оплел руками, словно долгожданную добычу и уткнулся губами в душистые золотистые локоны.

Согревался ей.

Он был перед ней, как на ладони - едва стоящий на ногах, замерзший, разбитый, усталый от бесконечных погонь, пьянеющий о одного лишь запаха её волос, безнадежный и пропащий в своем чувственном безумии ярко пылающей влюбленности. Он стоял и ждал, когда она вернется к нему.

Он вытащил её из мерзкого глубокого колодца, полного тухлой воды и чужих костей. Он отобрал её у войны, а теперь насильно раздвигал руками её ребра, пытаясь удержать в своих руках её сердце, кровоточащее в такт полонезу.

Он пытался голыми руками вытащить острый зазубренный шип из её поврежденной плоти.

И у него получалось. Потому что он любил её.

И спустя так много проведенных карамельно-растянутых ночей, Долохов хотел сказать ей только одно: «ты растопила моё сердце; теперь оно и твое тоже».