Гермиона тогда стояла внизу – дрожащая, слабеющая, еле держащаяся на ногах, сжимающая палочку отчаянно-решительно, стояла и во все глаза смотрела на свой оживший ночной кошмар. Вероятно, она все же ударилась виском о тумбочку и теперь вживую рассматривала своего ожившего боггарта.

Лариса ушла ещё с утра, а Гермиона спустилась вниз только из-за того, что хотела найти другие носки, которые забыла в гостиной. Они были забавные, с пчелками, ей их связала Лариса, когда вполне успешно пыталась научить Гермиону вязать пинетки. Вышло не очень, но Гермиона планировала отточить это умение до совершенства.

Как только закончится полонез.

Долохов встретил ей в той самой гостиной, как в старые-добрые времена – он сидел в кресле, сплетя пальцы в замок и равнодушно докуривая сигарету. Пепел он нагло стряхивал прямо на пол.

Она увидела его не сразу, а вот он заметил её мгновенно. И убранные в пучок кудри, и перламутровые колени, и тонкие запястья, и свою собственную рубашку на худых плечах.

А потом Гермиона подняла взгляд.

И промолчала. Слов не было.

Он пришел к ней из нарисованной мечтами сказки, вернулся обратно из ада, ступая по битому стеклу и разрушая все на своем пути. Он молчал, ног слова - всего лишь ненужная шелуха, прикрывающая истинное положение дел. Он вынырнул из предрассветной распаляющей мглы, пахнущей по-зимнему пряным и стряхнул пепел с кончика сигареты. Он бы вошел в пламя, пытаясь отыскать призрачно-эфемерный след её присутствия в собственной голове и безошибочно наблюдая за тем, куда заведет его кривая тенистая дорога неправильно-горьких советов.

Доминик всегда любила создавать трудности других. Антонин любил их преодолевать.

Он не мог любить Гермиону тогда, когда она была рядом. Он не мог любить её, когда мог просто протянуть руку и коснуться изгиба её шеи; не мог любить её, когда мог вдохнуть запах её волос. Он не мог любить её, когда она делила с ним постель и сидела рядом долгими осенними вечерами, подперев щеку кулаком и читая какую-то очередную книжку.

Но он полюбил её тогда, когда его тщательно отстроенный и сделанный заново мир раз-рушился с её исчезновением, как карточный домик от одного прикосновения. Он полюбил её тогда, когда она ушла от него, не боясь происходящего и протягивая руки навстречу приближающейся зиме.

И он бы вошел за ней в пламя.

Теперь она никогда бы не смог смотреть на кого-то кроме неё.

Гермиона ощутимо вздрогнула. Узкие белые пальцы до боли сжали нелепые носки с пчелками, которые она все же успела ухватить, прежде чем заметить своего гостя.

— Как ты меня нашёл?

— Кровь — путеводная нить.

Она кивнула задумчиво - что ж, это было ясно, её крови у него было достаточно. А теперь он мог использовать и свою, ведь их узы причудливо сплетались между собой тугими черными нитками общей теперь судьбы. Вечно её тянет на лирику.

— Зачем ты пришел?

— За тобой, душечка, за тобой. Я, кажется, не раз говорил тебе, грязнокровочка, что от меня никто и никогда не убегал. И ты не будешь исключением!

— ПОШЁЛ К ДЬЯВОЛУ!

— Я там уже бывал, моя кошечка, и знаешь что — мне совершенно не понравилось.

— Только тронь меня, и твоя рука больше ничего не коснётся.

— Люблю, когда ты злишься. Ты становишься такой красивой.

Гермиона разглядывала его внимательно: расстегнутые пуговицы черного пальто, запылившиеся ботинки, сбитые в кровь костяшки пальцев на обеих руках, злой прищур топко-зеленых глаз.

Он злился.

Она так и не поняла, почему так испугалась. Долохов раздраженно поднялся с кресла, едино-слитым движением, как хищник, готовый к прыжку, и тогда Гермиона сделала это. Швырнула в него проклятьем, а потом рванула прочь, удирая, как кролик от лисицы. Желание сбежать разрывало её сердце и тисками сдавливало белое горло, вырывая какой-то мучительно-молящий хрип вместо голоса и блеск злых глаз вместо угроз и истерик в порыве безнадежной к нему ненависти. Она хотела запереть необузданный голод по нему где-то под ребрами.

Долохов умудрился догнать её у первого же поворота и одним рывком, схватив за шкирку, притиснул к стене. Злые зеленые глаза оказались совсем близко.

Гермиона замерла, вглядываясь в топкое засасывающее болото его радужек, загипнотизированная желтыми крапинками, как мышь перед змеей.

— Далеко собралась, душенька?

И Гермиона поддалась искушению. Она прикоснулась к его коже. Она была теплой.

Он был твёрдым и почему-то горячим; дыхание, пропитанное выкуренными сигаретами (не меньше пяти, однозначно) согрело полуобнаженное плечо и всколыхнуло золотисто-каштановую прядь, выбившуюся из пучка на затылке. Долохов судорожно выдохнул, прежде чем запустить одну ладонь под рубашку и пробежаться пальцами по внутренней стороне бедра, а второй нагло сжать грудь, все ещё продолжая прижимать Гермиону к стене.

— Ты теплый.

— Знаю.

Полонез хлестнул её наотмашь, бешено, заставляя запустить пальцы в расстегнутую рубашку и приложить прямо к сердцу, словно она хотела вырвать его и забрать себе в каком-то ревниво-собственническом припадке больной женской обиды.

Ладонь надавила так, словно Гермиона пыталась пролезть рукой куда-то в грудину, и, раздвинув ребра, вцепиться в трепещущее сердце дрожащими белыми пальцами.

Она слушала ритм.

Оно билось.

Кожа под её пальцами была обжигающе-горячей.

— Что же тебе еще надо? — шептал Долохов в тусклом полузабытьи вьющихся туманом слов, — что, Гермиона? вот он я, перед тобой, говорю о том, что ты собираешь меня из осколков, согреваешь одним лишь прикосновением и вдыхаешь незримое чувство счастья… что же тебе ещё надо, душенька?..

И Гермиона сдалась на милость победителю. Он всегда побеждал.

Было неприятно и сухо, кажется, она все ещё не могла расслабиться и принять его себя, даже широко раздвинув ноги. Долохов раздраженно что-то прошипел, грубо сминая пальцами молочно-белое бедро.

Жёсткие пальцы сомкнулись на горле.

Долохов до синяков сжал бёдра, и подался вперёд, вколачиваясь в податливое тело, вжатое в стену. Гермиона всхлипнула едва ли слышно, морщась в болезненном неудовольствие, но, неожиданно для самой себя, подалась назад, подставляясь под властные однообразные движения. Обнаженную шею согрело горячее дыхание, шершавые губы прижались к виску и прочертили тонкую дорожку вниз.

… согреваешь меня… меня согреваешь, согреваешь одним лишь мимолетным касанием… не поняла ещё, дура? ты - моё сердце.

Толчки стали гораздо болезненнее, чем вначале. Гермиона тихо всхлипнула сквозь стиснутые зубы, но Долохов не услышал. Или не захотел услышать. Собственно, вряд ли его особо интересовало её самочувствие в этот момент, но Гермиона поняла — поняла и приняла, разумом конечно, а вот в остальном она с тихим шипением выгнула спину, словно пытаясь отдалиться, но Долохов не позволил — крепче сжал пальцы, едва ли не стальной хваткой, обнял кольцом жестких рук и прижался плотнее, так крепко, словно пытался окутать собой полностью — и она снова подчинилась, пригибаясь под силой его магии и позволяя себе оставаться под ним, не пытаясь оспорить ни доминирование в обычной жизни — как и всегда, но и доминирование в сексе.

В конце концов, раньше, когда-то давно, еще до нее, он брал своё силой — и ей повезло, что он не сделал так же сейчас.

***

— Так зачем ты пришел?

Он обнимал её судорожно-ласково, уткнувшись лицом в ворох золотисто-каштановых кудрей, сжимал её крепко, а Гермиона стояла и никак не могла заставить себя отделаться от одного: «Доминик, Доминик, Доминик». Она сдалась - уже, но отчаянно искала любую ошибку, которая могла позволить ей прийти в ярость и гнев от одного его неверного созвучия слов.

Доминик жила в ней трепетным воспоминанием о всепоглощающей страшной боли. Страшнее, чем война.

— Я уже отвечал на этот вопрос, душенька.

И тогда она тихонько заплакала, вцепившись в его плечи острыми ноготками. Он обнял её в ответ. И он был теплым. Мерлин маой, каким же он был теплым!..