Словно Долохов час за часом переделывал её саму, менял, как ему хотелось.

Потому что Гермиона чувствовала, что менялась в его руках, принимала другую форму, словно он лепил из нее, как из глины.

Долохов наполнял её мир собой, и Гермиона отчаянно-горько понимала, что с каждым днем позволяла себе влюбляться все больше и больше, как будто отринув спокойствие и неспешность целителя Грейнджер.

Гермиона всегда считала, что мозги есть у всех, просто не все разобрались с инструкцией, а сейчас удивленно понимала, что променяла собственные мозги на какую-то сумасшедшую влюбленность в мужчину, который старше её в два раза.

И еще больнее ей было знать, что она не была для него чем-то большим, чем очередной женщиной в списке ещё сотни таких же. Больнее всего было точно знать о том, что Долохов видел в ней совсем не её – забавную девочку-целителя с поломанной жизнью, а отражении женщины, которая когда-то оставила его одного, а потом сделала все, чтобы он помнил её все жизнь. Женщины, которая вырвала ему сердце.

Долохов помнил Доминик.

Гермиона сжала зубы до скрипа.

Долохов даже в ней сумел отыскать Доминик, она это знала.

Иногда он смотрел на неё так, словно она была святыней; иногда целовал её так, словно она была для него смыслом жизни; иногда прикасался к ней так, словно она была его божеством.

Иногда он смотрел на нее так, что Гермионе казалось, что он почти что любит её. Но потом Долохов отводил взгляд или опускал очередную шуточку, и Гермиона устало понимала, что она снова сделала что-тро, что когда-то делала Доминик.

Что она снова сделала что-то, что напомнило ему о Доминик.

Гермиона признавала свою слабость только про себя, но когда Лаванда пыталась сказать ей что-то о том, что Долохов просто играет с ней, то она разозлилась сильнее, чем когда-то на Рона.

Она просто собрала вещи и захлопнула за собой дверь. Долохов снова промолчал.

- Вы ведь не дура, мисс Грейнджер, и прекрасно понимаете, что для Антонина вы являетесь всего лишь очередным увлечением.

Снейп отложил в сторону какой-то научный журнал, Лаванда вздрогнула, а Гермиона замерла, прекратив стягивать перчатку с руки. В сердце словно воткнули острый зазубренный шип, который легко прошел через все тело и застрял где-то глубоко в горле.

- Вот как, - почти мягко прошептала Гермиона. Она нехорошо прищурилась, а потом наклонила голову в бок, совершенно не понимая, что копирует собой поведение Долохова перед дуэлью.

Она не поняла, а Снейп понял.

Она не знала, почему вдруг пришла в ярость. Она выхаживала Снейпа, она терпела все оскорбления и придирки, она старалась помочь ему.

Почему все люди, которых она любит, стараются сделать ей больно?

Ярость ударила ей в лицо плевком замершей в раздумьях мазурки. И Гермиона решилась сделать очередной идиотский поступок.

— Знаете, Снейп, — брезгливо выплюнула Гермиона в ответ, — вы мечетесь туда-сюда, ругаетесь, дерётесь, ненавидите, что-то доказываете… но при этом вы всего лишь крыса в клетке.

***

Гермиона закусила нижнюю губу почти до крови.

Она согревала Долохову постель тягучими осенними ночами; выходила босиком из его ванны и капли воды стекали по её волосам; целовала его в щеки, встречая вечером, словно ждала весь день; готовила ему горячий кофе или плескала коньяк в стакан глубокими темными днями, молча позволяя ему делать с ней все, что он только хотел.

Гермиона давала Долохову возможность чувствовать себя живым.

Разве этого мало?..

Этой ночью Гермиона мерзла сильнее, чем обычно. Она стояла у зеркала и разглядывала себя в отражении. Длинные блестящие волосы в тусклом освещении отливали благородным золотом, но стоило отойти чуть в сторону, как становились чуть темнее.

Темнее, чем у Доминик.

Гермиона провела нежной хрупкой ладонью по плоскому животу, словно выискивала в себе недостатки. Она пересчитала торчащие ребра пальцами, погладила влажную мягкую кожу и провела ногтями по беззащитно-гладкой шее.

Ванна у Долохова была шикарная – просторное затемненное помещение, огромная ванна на резных ножках, белый мрамор полов, высокие зеркала. Тумбочки, наполненные её вещами – кремами, шампунями, бальзамами, мылом, флаконами с духами, успокоительными настойками, пучками трав.

Гермиона молча завязала мокрые волосы в пучок, а потом стерла пальцами капли воды, бегущие по коленям. Пристально всмотрелась в зеркало, внимательно изучая бледное измученное лицо.

- Ты очень красивая. Даже красивее, чем я.

Гермиона повернулась назад мгновенно, глаза в недовольстве прищурились.

Доминик стояла совсем рядом. От нее пахло смородиной и немного морем. Она была укутана в тонкую полупрозрачную ткань, словно в какой-то мерцающий кокон, маленькая, нежная, с длинными вьющимися волосами и глубокими глазами, она улыбалась так умиротворенно и безмятежно, словно была тем самым божеством, которому принято поклоняться.

Когда-то Гермионе говорили, что в глазах богов сияло бесконечное солнце. Вот только в глазах Доминик была глубокая морская пучина. Она была единственной из богинь, у кого в глазах были омуты.

- Зачем ты пришла?

Доминик пожала плечами в задумчивости.

- Чего ты хочешь? – устало спросила Гермиона.

- Не знаю, - Доминик вдруг взялась пальцами за завязки пеньюара, – возможно, белого вина.

- Я спрашиваю не про это!

- Не знаю, - повторила она, - я не знаю.

Полупрозрачная ткань упала с её худых плеч потревоженной сорванной бабочкой, а Доминик переступила через мягкую шелковую лужу.

- Позволишь мне искупаться? – журчаще мурлыкнула Доминик, а потом сделала шаг вперед, плавно погружаясь в воду. Сквозь белую кожу на спине выделялись позвонки. Прекрасная, соблазнительная и мертвая. Идеальное сочетание.

Гермиона вдруг почувствовала, что ей стало немножко легче.

- Добавить пены? – светски учтиво спросила она.

- Не-а, - лениво отозвалась гостья, - не надо. Ты продолжай, продолжай ломать себе голову, я не буду тебе мешать.

Гермиона вдруг зарыдала. Горько, почти беззвучно, она закрыла лицо руками и устало привалилась спиной к стеклу. Билась золотой рыбкой угасающая боль от потерянной надежды и это было слишком больно и слишком трудно для такой изломанной девочки, как она.

- Эй, - послышался негромкий плеск воды, - эй, не плачь. Ты красивая, даже когда плачешь, знаешь?

Доминик выступила из воды – тоже мокрая, она вдруг протянула руки и неожиданно ласково притянула Гермиону к себе. Кожа у нее была теплая и мягкая. Как парное молоко, вылитое из глиняного кувшина, белая и бархатная.

- Давай танцевать? Ты хорошо танцуешь мазурку? Я её просто обожаю!

Доминик щелкнула пальцами, а потом с легкостью подняла Гермиону на ноги. Патефон вдруг действительно заиграл мазурку – Гермиона обняла Доминик тоже, они прильнули друг к другу, соприкасаясь обнаженной влажной кожей, переплели руки и ноги.

Мазурка счастливо засмеялась, вдумчивая, серьезная; она, словно молоденькая девчонка, лукаво зацыкала. А потом принялась выплясывать что-то совершенно непотребное.

Гермиона танцевала тоже – в тусклом сиреневом полумраке они кружились, как неторопливые умиротворенные бабочки, прильнув друг к другу в поисках мифического тепла, две женщины Антонина Долохова – давно мертвая кузина и нынешняя его любовница; невозмутимо похожие, почти идентично-одинаковые, созданные словно под копирку. Словно высеченные чье-то злой рукой отражения самих себя. Исхудалые и усталые, они танцевали гимн своей красоте и молодости; они танцевали добрую романтичную сказку, которой не было ни у одной из них; они танцевали самую сильную боль, которую когда-либо чувствовали – они танцевали позабытую беззвучную любовь, отпетую десятками священников и сожженную на костре; они танцевали свои истории, искуроченные, поковерканные, избитые и измученные.

Мазуркой они танцевали свою боль.

- Я не враг тебе, Гермиона.

Доминик отстранилась от нее – отпетая болью и изувеченная любовью, она была донельзя красивой и очень похожей на фею из сказок. Она была красивой до рези в глазах. И грудь с острыми розовым соски; и плоский живот; и торчащие ребра; и гладкая мягкая кожа.