— Почему?

— Почему, почему… НЕМЕДЛЕННО НАТЯНИ ШТАНЫ ОБРАТНО, ИЗВРАЩЕНЕЦ!

Там было двое мальчишек — высоких, черноволосых, в брюках и белых рубашках, растрёпанных и босых. Они стояли друг напротив друга, уперев руки в бока и что-то горячо выясняя.

Потом один из них обернулся. Гермиона отшатнулась назад. На неё, через призму прожитых лет, громко и звонко хохоча, весело и открыто смотрел лорд Волдеморт.

— ДОЛОХОВ! РИДДЛ! НЕМЕДЛЕННО ВЕРНИТЕСЬ В ШКОЛУ! — завопили откуда-то со стороны.

Мальчишки переглянулись, пожали плечами, а потом похватали мантии с травы и рванули вперёд, только и засверкали босые пятки.

Картинка смазалась, заменившись на другую.

… девушка с глазами-морями отложила книгу в сторону. Длинные волосы отливали золотом.

— Привет, Антонин. Здравствуй, Том.

… девушка с глазами-морями стирала белым платком копоть с грязных мальчишеских щек.

— Измазались как черти!

Над головой неторопливо проплывали белые пушистые облака, так похожие на овечек. Гермиона зажмурилась.

… женщина с льняными волосами вскинула голову. Её глаза — усталые, измученные, тускло блестели в полумраке. Она даже не боялась, но на лице её была написана такая нечеловеческая, почти звериная тоска, что Гермиону даже передернуло. А потом она шагнула вперёд, и Гермиона наконец поняла, что казалось ей очень нехорошим с самого начала. Она была беременна. Примерно месяце на седьмом, женщина придерживала тоненькими руками живот и смотрела прямо на неё усталыми пустыми глазами.

— Её звали Бель.

Бель перешагнула через чьё-то тело, продолжая придерживать живот, чуть наклонила голову в бок. По серым впалым щекам тонкими дорожками стекали слезы.

Она протянула руки вперёд.

— Антонин, умоляю…

Воспоминание свернулось, сплющилось и лопнуло, как мыльный пузырь. Только в голове Гермионы так и засели эти полубезумные отчаянные глаза и вытянутые вперёд руки.

- ХВАТИТ!

Гермиона стиснула зубы, а потом резко дернулась глубже, вгрызаясь в открытый разум, как нож в масло.

… женщин было пятеро. Обнаженные худые плечи; узкие ладони в перчатках; блестящие копны волос: чёрные, рыжие, белые; гладкие белые шеи; созвездия тяжёлых украшений. Их объединяло только одно. Глаза. Нет, цвет глаз у каждой разнился, но само выражение, какое-то трагично-усталое, почти равнодушное, скучающая пустота на красивых лицах делала их безумно похожими друг на друга. А ещё они говорили только между собой.

- ХВАТИТ, ГРЯЗНОКРОВКА!

Кожа под пальцами Гермионы была до безумия холодной. Долохов смотрел на нее бешено, как будто сдерживался от её убийства, но глаза всегда говорят правду. В его глазах было столько всепоглощающей и яростной тоски, что у Гермионы в очередной раз защемило сердце.

Она смотрела на него и понимала, что имела когда-то ввиду её мама под словами: «пожалеть и отогреть».

Ему было так холодно, так отчаянно одиноко, что он в непонятном исступлении искал тепло в ней. И Гермиона с точно таким же отчаяньем понимала, что обязана его согреть.

И тогда она его поцеловала. И у его губ был вкус чая с бергамотом и горьких сигарет.

«Я его тебе не отдам», - думала Гермиона в бешенстве, трясущимися пальцами выдергивая перламутровые пуговки из петелек, - «слышишь, ты, мразь? Я не отдам его тебе!»

— Почему, грязнокровочка?

— Потому что я не железная, Долохов.

«А еще потому, что я могу вас согреть».

Война билась в судорогах, скалила зубы и плясала краковяк, подчиняясь переливам музыки; а Гермиона вцеплялась ногтями в спину Долохова, царапая кожу до крови.

Гермиона целовала его до крови.

Крови в ту ночь было так много, что у Гермионы темнело в глазах – на худых плечах расцветали синяки; на бедрах оставались кровавые подтеки; искусанные губы еле шевелились; на гладкой белой шее тускло блестели сиреневые укусы.

Долохов сжимал ледяные пальцы на её горле и наматывал длинные золотисто-каштановые кудри на кулак, а потом ласково обводил края старого шрама, оставленного им же.

И с каждым новым стоном, с каждым всхлипом, с каждым встречным движением, с каждой новой царапиной, рваной полоской вспыхивающей на его спине – он таял.

Плавился в ней, словно воск. Мягчал в её руках, словно пластилин. Кожа под её пальцами становилась все горячее; темно-зеленые глаза мерцали в темноте, словно камешки; он обнимал её так крепко, что она чувствовала, как защелкивается капкан.

Гермиона улыбалась окровавленными губами. Она даже не чувствовала боли.

И в эти моменты – с ней, он был жив. Он жил вечной зимой, а она могла его согреть.

Целитель Грейнджер всегда ставила чужое счастье выше собственного. Девочка Гермиона делала тоже самое. Только Гермиона не могла понять, кто отдавался Долохову в ту ночь – то ли целитель, то ли девочка…

Ни одна из них.

Долохов держался за нее, как утопающий за соломинку. И она была готова ему помочь.

Той ночью он рвался не пойми куда, плакал больными пьяными слезами и все звал кого-то, судорожным задыхающимся шёпотом перечисляя чьи-то имена.

Гермиона слушала его внимательно, обвивая руками шею и повиснув на нем всем телом, сдерживая от побега. Гладила его волосы, покрывала судорожными поцелуями потное усталое лицо, опускала голову ему на плечо и цепко держала за потеплевшие бледные пальцы, тихим шёпотом напевая ему мотив детской колыбельной.

— Тише, милый, — нежно шептала она ему на ухо, перебирая чёрные пряди дрожащими руками, — тише, милый, тише. Я помогу. Я согрею. Я тебя согрею.

Кожа под её пальцами была теплой.

«Я не отдам его тебе», - думала Гермиона насмешливо, - «уходи! Уходи! Ты – мертва, а он все еще жив и будет жить! Уходи!». Гермиона кричала, понимая, что воюет с мертвой.

Гермиона целовала его лицо и гладила по волосам, как маленького ребенка.

- Уходи, Доминик. Я не отдам его тебе.

Война выла и скреблась когтями в дверь, а Доминик в недовольстве щурила глаза-моря.

Гермиона засыпала под шум польского краковяка, который кружился в своей странной диковатой манере, постоянно меняю счет: раз, два, пять… восемнадцать! двадцать три!

Гермиона засыпала под боком Долохова, согревая его своим теплом, а потому уже не видела, как иголка соскользнула с виниловой пластинки. Доминик – босая, с длинными золотистыми волосами, тихо-тихо, словно старясь не шуметь, осторожно вынула замерший краковяк и достала другую пластинку.

Патефон сонно заворчал, Долохов хрипло застонал во сне, а Гермиона спала на его груди, и её волосы золотистой солнечной волной лежали на нем.

Доминик мягко улыбнулась, аккуратно опуская иголку на подставленную пластинку.

Гермиона поморщилась во сне. Она не видела, но чувствовала, что её лба касаются чьи-то прохладные губы.

Она проснулась от другого.

Доминик прижалась губами ко лбу Долохова, а потом ласково поправила черные кудри. Её собственные локоны касались его лица. Долохов во сне смешно нахмурился.

- Уходи, Доминик.

Она прижала палец к губам.

Они смотрели друг на друга – девушки с глазами-морями, с длинными золотисто-каштановыми кудрями и распахнутыми сердцами они смотрели друг на друга, как на отражение в зеркале.

- Ты ведь и есть… - тихо шепнула Гермиона, но Доминик покачала головой.

- Т-с-с-с, - мягко прошелестела она, - еще увидимся, душенька, не спеши. Согреешь?

- Согрею.

Доминик улыбнулась так ярко, что Гермиона не смогла не улыбнуться в ответ.

Гермиона подложила ладошку под щеку, а потом поерзала, устраиваясь поудобнее. Долохов сонно покачал головой и сжал пальцы на её плече, прижимая ближе к себе. Девушка с тихим вздохом опустила голову ему на грудь. Волосы рассыпались душистой волной. Краковяк обиженно молчал.

Пахло чаем с бергамотом.

Комментарий к польский краковяк

немного сумбурно, но так и задумано, не пугайтесь. юмор вперемешку с жестким ангстом и попытками Гермионы оживлять свои страхи.

давайте тапки)0)0)