- Иногда.

- Иногда?

- После третьей бутылки водки.

Гермиона с пренебрежительным фырканьем закатила глаза.

- Так бы и сказали, что пытали его!

- Чем? Водкой? Помилуй, душенька, это самая лучшая из всех существующих пыток!

- Только для вас, Антонин. Вы, подозреваю, единственный запойный алкоголик из этой вашей вечно что-то жрущей компании.

- Ну-ну! Почему сразу алкоголик? Выпил человек сто грамм чистенького спирта, дыхнул горяченьким дыханием – так что, сразу алкаш?

- Отрицать свою зависимость – не выход, Антонин.

- Я не алкаш, душенька. У меня просто нетрадиционная алкогольная ориентация.

- И что я в вас только нашла?..

- Я безусловно неотразим!

- Вы – мерзавец. Без всяких условий.

Их азартную перебранку прервал громкий грохот. Гермиона мгновенно замолчала, а потом удивленно посмотрела на Еремея, хладнокровно собирающего осколки расколотого чайника.

- Вы ругайтесь, ругайтесь, не обращайте на меня внимания, - невозмутимо велел домовой, - я засмотрелся. Уж больно вы мне покойных Фёдора и Елизавету напомнили.

Какой-то тревожный червячок недовольно завозился в животе у Гермионы. Словно она упускала нечто очень-очень важное. Но додумать она не успела – польский краковяк оглушительно взорвался в ушах очередным грохотом.

Это раскололась на части сахарница. Просто лопнула.

- Говори про школу, грязнокровка.

Долохов выпрямился в кресле, лицо его заострилось, как у хищной птицы, взгляд потемнел и сделался неприятно-режущим. Он злился, и она не понимала из-за чего. А Гермиона очень не любила что-то не понимать.

- А ты, Еремей… пошел вон.

Долохов протянул ей новую чашку, до краев полную тягучим сладковатым чаем. Тревожно звенел краковяк. Гермиона несколько секунд смотрела на кусочек лимона, плавающий в чае, а потом сделала маленький глоток. Ей на секунду показалось, что он положил слишком много сахара. Гермиона вдруг поймала его взгляд – внимательный, топко-засасывающий, вызывающий. Долохов улыбнулся.

Остальное в этот день запомнилось Гермионе урывками.

Почему так жарко?

- … так вот, а люк этот охранял цербер – клянусь, у меня тогда чуть сердце не стало от страха. Мне было всего одиннадцать! И цербер, представляете, Антонин? Цербер в школе, где полно детей!

- Что было в люке?

- Философский камень.

- О, серьезно? Я до последнего был уверен, что Дамблдор прятал там свою пенсию.

- Антонин!

- Продолжай, душенька, продолжай.

Чашка пустела после каждой реплики. Последним Гермиона спокойно сгрызла лимон. Ей было очень жарко, краковяк разъяренно вгрызался в голову десятками гвоздей, а маленькая девочка Гермиона – та самая, в колодце, отчаянно и безутешно рыдала, пытаясь выбраться из опутывающих липких сетей. Она была похожа на застрявшую в варенье муху. Она билась, плакала, а сама Гермиона с ужасом понимала, что слова льются из нее нескончаемым потоком. Она словно со стороны видела, как в усмешке изгибается лиловый край губ, как стекленеют шоколадные глаза, как подрагивают тонкие пальцы.

ЭТО ГОВОРИЛА НЕ ОНА!

И от этого ей было очень страшно.

Сердце судорожно билось о грудную клетку.

- … Гарри и Рон на стенах писали матерные стихотворения про Амбридж, представляешь?

- А ты?

- А что я? Я отличница и воспитанная девочка. Так что просто стояла на стреме.

- И ничего не писала? Смилуйся, душенька, мне же до жути интересно!

- Нет, не писала.

- Совсем-совсем?

- Совсем-совсем.

- Маленькая благовоспитанная зануда.

- Нет, Антонин, я не писала матерные стишки на стенах. Я их диктовала.

Гермиона дергалась в каком-то отчаянном полубезумии, то ли пытаясь вырваться, то ли захлопнуть рот, то ли и вовсе сбежать. Ноги были ватными, а голова вспыхивала от короткой стреляющей боли.

Ей казалось, что она сходит с ума.

- Гарри всегда любил погеройствовать в ущерб себе… а Рон всегда был бесчувственным куском дерьма…

Гермиона слушала саму себя, и с каждым словом, вылетающим из ее рта, приходила в еще больший ужас. Она ведь никогда не думала об этом, нет, нет, это не она, она никогда бы не сказала так о Гарри. Гарри – её друг, да?..

- Лаванда Браун?

Тварь, все это время сидевшая внутри, подняла вверх уродливую морщинистую голову и оскалила острые белые зубы в улыбке. По голой коже стекала слюна вперемешку с пеной. Гермиону передернуло от отвращения, а потом прошибло нервной дрожью.

Она знала, что это была за тварь.

Это была Война.

Война пряталась за тысячами лиц, а теперь пришла к ней под видом самой Гермионы – почерневшая, с копотью на бледном лице, оскаленными зубами, голыми ногами и окровавленными руками; она смотрела насмешливым злобным взглядом из-под длинных черных ресниц, изгибала лиловые губы и откидывала с лица испачканные в земле, копоти и крови волосы.

Война заставляла её говорить все эти безумные злые слова. Да, они были правдой, но… настоящая Гермиона никогда бы так не сказала!

- Так что насчет Лаванды, грязнокровочка?

… розовые ленты в волосах, глупые голубые глаза, модные журнальчики, туфельки на каблучке, браслетики на запястьях, сладко пахнущие ладони в розовых чернилах. «Глупая самовлюблённая дурочка!».

Война бешено рванулась вперед, взметнулась в такт пляшущему краковяку. И Гермиона вспомнила другое.

… бледное до синевы лицо, подставленное плечо, созвездия родинок на худой спине, стакан с яблочным соком на столе; ужин, заботливо прикрытый белой салфеткой.

И вскинула руку. Мелькнули острые бронзовые ногти. Гермиона, насильно брошенная в саму себя, запертая со своим демоном, умирающая от снедающей жары и тоски, слабая, испуганная, забитая досками в глубоком колодце…

У Долохова были зеленые глаза. Долохов злился, но его глаза улыбалась. Гермиона вцепилась в это, как утопающий в соломинку. Краковяк отчаянно задребезжал, Война рванулась к ней – избитой, измученной, побежденной, лежащей на земле, почти обессиленной. Краковяк снова зазвенел. И стоило очередной ноте резко взвиться в воздух, а Войне запустить черные пальца-щупальца в распахнутое и доверчиво бьющееся сердце, как Гермиона яростно вскочила ей навстречу.

- Лаванда моя подруга! Я ЛЮБЛЮ ЕЁ! Слышишь? Я люблю её и мне плевать на все остальное!

Война отчаянно завизжала, острые когти блеснули в темноте, а Гермиона на секунду увидела глаза другой себя. У Войны были бирюзовые глаза. Как два маленьких моря.

- Тебе не уйти от самой себя, Гермио-о-о-о-она!

Война зашлась диким хохотом. Гермиона с ужасом узнавала в её смехе интонации Беллатрикс.

… на почерневшую землю брызнула кровь.

Гермиона очнулась на диване. Голова слегка кружилась, пальцы дрожали. Долохов сидел совсем рядом. Жесткие пальцы лениво перебирали растрепанные кудри.

Гермиона подняла на него взгляд.

- Ты все видел? – собственный голос звучал хрипло, горло болело. Гермиона поморщилась и растерла кожу.

- Да, - чуть поколебавшись, ответил Долохов. Ни одной капли стыда в голосе не наблюдалось.

- Скотина.

- Даже отрицать не буду.

Гермиона с тихим всхлипом прикрыла глаза.

- Ты только не реви, грязнокровочка. Ладно? Ну не реви. Хочешь, я тебе тоже что-нибудь покажу?

- Расскажите о своих друзьях. Или про свою учебу в Хогвартсе. Или про Тёмного Лорда.

Долохов вдруг улыбнулся – до того ласково, что в нормальном состоянии Гермиона бы сматывалась от него в темпе вальса, опасаясь за свою жизнь. Но она чувствовала себя так легко и свободно. Словно сняла с себя что-то очень тяжелое.

- Я лучше покажу.

Долохов взмахнул палочкой, но Гермиона, все еще полная бешенства, цепко схватила его за запястье.

- Ну уж нет, - процедила она, - ни какого омута памяти. Я хочу так!

И Долохов почему-то уступил. Блеснула голубая вспышка.

- Легилименс.

… — Эй, Риддл, а мы опять будем выпускать твою змею в женском туалете?

— Заткнись, Долохов. И в следующий раз ты со мной не пойдёшь.