- Иногда.
- Иногда?
- После третьей бутылки водки.
Гермиона с пренебрежительным фырканьем закатила глаза.
- Так бы и сказали, что пытали его!
- Чем? Водкой? Помилуй, душенька, это самая лучшая из всех существующих пыток!
- Только для вас, Антонин. Вы, подозреваю, единственный запойный алкоголик из этой вашей вечно что-то жрущей компании.
- Ну-ну! Почему сразу алкоголик? Выпил человек сто грамм чистенького спирта, дыхнул горяченьким дыханием – так что, сразу алкаш?
- Отрицать свою зависимость – не выход, Антонин.
- Я не алкаш, душенька. У меня просто нетрадиционная алкогольная ориентация.
- И что я в вас только нашла?..
- Я безусловно неотразим!
- Вы – мерзавец. Без всяких условий.
Их азартную перебранку прервал громкий грохот. Гермиона мгновенно замолчала, а потом удивленно посмотрела на Еремея, хладнокровно собирающего осколки расколотого чайника.
- Вы ругайтесь, ругайтесь, не обращайте на меня внимания, - невозмутимо велел домовой, - я засмотрелся. Уж больно вы мне покойных Фёдора и Елизавету напомнили.
Какой-то тревожный червячок недовольно завозился в животе у Гермионы. Словно она упускала нечто очень-очень важное. Но додумать она не успела – польский краковяк оглушительно взорвался в ушах очередным грохотом.
Это раскололась на части сахарница. Просто лопнула.
- Говори про школу, грязнокровка.
Долохов выпрямился в кресле, лицо его заострилось, как у хищной птицы, взгляд потемнел и сделался неприятно-режущим. Он злился, и она не понимала из-за чего. А Гермиона очень не любила что-то не понимать.
- А ты, Еремей… пошел вон.
Долохов протянул ей новую чашку, до краев полную тягучим сладковатым чаем. Тревожно звенел краковяк. Гермиона несколько секунд смотрела на кусочек лимона, плавающий в чае, а потом сделала маленький глоток. Ей на секунду показалось, что он положил слишком много сахара. Гермиона вдруг поймала его взгляд – внимательный, топко-засасывающий, вызывающий. Долохов улыбнулся.
Остальное в этот день запомнилось Гермионе урывками.
Почему так жарко?
- … так вот, а люк этот охранял цербер – клянусь, у меня тогда чуть сердце не стало от страха. Мне было всего одиннадцать! И цербер, представляете, Антонин? Цербер в школе, где полно детей!
- Что было в люке?
- Философский камень.
- О, серьезно? Я до последнего был уверен, что Дамблдор прятал там свою пенсию.
- Антонин!
- Продолжай, душенька, продолжай.
Чашка пустела после каждой реплики. Последним Гермиона спокойно сгрызла лимон. Ей было очень жарко, краковяк разъяренно вгрызался в голову десятками гвоздей, а маленькая девочка Гермиона – та самая, в колодце, отчаянно и безутешно рыдала, пытаясь выбраться из опутывающих липких сетей. Она была похожа на застрявшую в варенье муху. Она билась, плакала, а сама Гермиона с ужасом понимала, что слова льются из нее нескончаемым потоком. Она словно со стороны видела, как в усмешке изгибается лиловый край губ, как стекленеют шоколадные глаза, как подрагивают тонкие пальцы.
ЭТО ГОВОРИЛА НЕ ОНА!
И от этого ей было очень страшно.
Сердце судорожно билось о грудную клетку.
- … Гарри и Рон на стенах писали матерные стихотворения про Амбридж, представляешь?
- А ты?
- А что я? Я отличница и воспитанная девочка. Так что просто стояла на стреме.
- И ничего не писала? Смилуйся, душенька, мне же до жути интересно!
- Нет, не писала.
- Совсем-совсем?
- Совсем-совсем.
- Маленькая благовоспитанная зануда.
- Нет, Антонин, я не писала матерные стишки на стенах. Я их диктовала.
Гермиона дергалась в каком-то отчаянном полубезумии, то ли пытаясь вырваться, то ли захлопнуть рот, то ли и вовсе сбежать. Ноги были ватными, а голова вспыхивала от короткой стреляющей боли.
Ей казалось, что она сходит с ума.
- Гарри всегда любил погеройствовать в ущерб себе… а Рон всегда был бесчувственным куском дерьма…
Гермиона слушала саму себя, и с каждым словом, вылетающим из ее рта, приходила в еще больший ужас. Она ведь никогда не думала об этом, нет, нет, это не она, она никогда бы не сказала так о Гарри. Гарри – её друг, да?..
- Лаванда Браун?
Тварь, все это время сидевшая внутри, подняла вверх уродливую морщинистую голову и оскалила острые белые зубы в улыбке. По голой коже стекала слюна вперемешку с пеной. Гермиону передернуло от отвращения, а потом прошибло нервной дрожью.
Она знала, что это была за тварь.
Это была Война.
Война пряталась за тысячами лиц, а теперь пришла к ней под видом самой Гермионы – почерневшая, с копотью на бледном лице, оскаленными зубами, голыми ногами и окровавленными руками; она смотрела насмешливым злобным взглядом из-под длинных черных ресниц, изгибала лиловые губы и откидывала с лица испачканные в земле, копоти и крови волосы.
Война заставляла её говорить все эти безумные злые слова. Да, они были правдой, но… настоящая Гермиона никогда бы так не сказала!
- Так что насчет Лаванды, грязнокровочка?
… розовые ленты в волосах, глупые голубые глаза, модные журнальчики, туфельки на каблучке, браслетики на запястьях, сладко пахнущие ладони в розовых чернилах. «Глупая самовлюблённая дурочка!».
Война бешено рванулась вперед, взметнулась в такт пляшущему краковяку. И Гермиона вспомнила другое.
… бледное до синевы лицо, подставленное плечо, созвездия родинок на худой спине, стакан с яблочным соком на столе; ужин, заботливо прикрытый белой салфеткой.
И вскинула руку. Мелькнули острые бронзовые ногти. Гермиона, насильно брошенная в саму себя, запертая со своим демоном, умирающая от снедающей жары и тоски, слабая, испуганная, забитая досками в глубоком колодце…
У Долохова были зеленые глаза. Долохов злился, но его глаза улыбалась. Гермиона вцепилась в это, как утопающий в соломинку. Краковяк отчаянно задребезжал, Война рванулась к ней – избитой, измученной, побежденной, лежащей на земле, почти обессиленной. Краковяк снова зазвенел. И стоило очередной ноте резко взвиться в воздух, а Войне запустить черные пальца-щупальца в распахнутое и доверчиво бьющееся сердце, как Гермиона яростно вскочила ей навстречу.
- Лаванда моя подруга! Я ЛЮБЛЮ ЕЁ! Слышишь? Я люблю её и мне плевать на все остальное!
Война отчаянно завизжала, острые когти блеснули в темноте, а Гермиона на секунду увидела глаза другой себя. У Войны были бирюзовые глаза. Как два маленьких моря.
- Тебе не уйти от самой себя, Гермио-о-о-о-она!
Война зашлась диким хохотом. Гермиона с ужасом узнавала в её смехе интонации Беллатрикс.
… на почерневшую землю брызнула кровь.
Гермиона очнулась на диване. Голова слегка кружилась, пальцы дрожали. Долохов сидел совсем рядом. Жесткие пальцы лениво перебирали растрепанные кудри.
Гермиона подняла на него взгляд.
- Ты все видел? – собственный голос звучал хрипло, горло болело. Гермиона поморщилась и растерла кожу.
- Да, - чуть поколебавшись, ответил Долохов. Ни одной капли стыда в голосе не наблюдалось.
- Скотина.
- Даже отрицать не буду.
Гермиона с тихим всхлипом прикрыла глаза.
- Ты только не реви, грязнокровочка. Ладно? Ну не реви. Хочешь, я тебе тоже что-нибудь покажу?
- Расскажите о своих друзьях. Или про свою учебу в Хогвартсе. Или про Тёмного Лорда.
Долохов вдруг улыбнулся – до того ласково, что в нормальном состоянии Гермиона бы сматывалась от него в темпе вальса, опасаясь за свою жизнь. Но она чувствовала себя так легко и свободно. Словно сняла с себя что-то очень тяжелое.
- Я лучше покажу.
Долохов взмахнул палочкой, но Гермиона, все еще полная бешенства, цепко схватила его за запястье.
- Ну уж нет, - процедила она, - ни какого омута памяти. Я хочу так!
И Долохов почему-то уступил. Блеснула голубая вспышка.
- Легилименс.
… — Эй, Риддл, а мы опять будем выпускать твою змею в женском туалете?
— Заткнись, Долохов. И в следующий раз ты со мной не пойдёшь.