Гермиона с повышенным интересом покрутила перед лицом подвеску с брилиантовым мотыльком. Кажется, это ей подарил Забини. Или Паркинсон?..

- И сколько просил Бон-Бон?

- Тысячу.

Гермиона лениво присвистнула, откладывая подвеску в сторону. Маленькое зеркало в золотой рамке маячило перед её лицом, и стоило Гермионе приложить к мочкам серьги с лунными камнями, как Тото взорвалось радостным комплиментом:

- Всех на свете ты милее, госпожа моей души!

Губы Лаванды дрогнули в веселой улыбке, Гермиона улыбнулась тоже, только чуть рассеянно.

- И зачем мистеру Бон-Бону столько?

Лаванда пожала плечами.

- Одолжишь? – снова спросила Гермиона, примеряя жемчужную нитку, прикладывая её к тонкой шее. Тото извернулось так, чтобы ей было удобнее смотреть и на Лаванду и при этом поглядывать на собственное отражение.

Лаванда беззаботно улыбнулась.

- Нет.

Гермиона согласно кивнула, а потом вытащила из шкатулки целую жмень колечек, которые тут же рассыпались по покрывалу. Внизу заиграла смеющаяся кадриль – сначала патефон сонно зафыркал, раздалась отборная брань Невилла, визг Вальбурги и ворчание Кричера.

Что-то бухнуло вниз. Патефон сонливо забулькал кадриль, которая тут же рванулась из старого проигрывателя радостным смехом.

- Ты сегодня к Долохову? – спросила Лаванда.

Гермиона кивнула.

- Рита в ожидании, когда он наконец тебя трахнет. – Лаванда выдохнула сигаретный дым прямо в лицо Гермионе.

Гермиона, застегивающая серебряный браслет на запястье, подавилась вишневым дымом и судорожно закашлялась.

Лаванда неожиданно захихикала, игриво поигрывая бровями и вытягивая губы трубочкой.

- Ну и ладно, - подмигнула она, - потом расскажешь, какой он в постели, хорошо? Девчонки говорили, что он просто… сногсшибательно шикарен!

И с необычайной скоростью спрыгнула с подоконника, одним мгновением исчезая за дверью. И вовремя – Гермиона секундой позже запустила ей вслед опустевшую шкатулку.

Минутой позже девушка удивленно рассматривала абсолютно целую шкатулку. Без единой царапинки. Тото, реющее рядом, гнусно захохотало.

- Ты на свете всех милее, всех румянее и белее!

***

За четыре таких однообразно-мирных вечера Гермиона привыкла к Долохову и к неожиданным сменам его настроения. Привыкла смирно молчать, когда мужчина медленно, с расстановкой пускался в ответ на очередной вопрос. Привыкла каждый раз выискивать его в его же доме – кухня, кладовка, даже душевая! Гермиона начала подозревать, что его просто забавляет эта игра в прятки.

Но Гермиона действительно привыкла – приходить, садиться на диван и позволять Долохову вольготно закинуть руку ей на плечо, иногда потрепать по волосам, как собаку, обозвать грязнокровочкой или еще как-нибудь.

- Что там у нас сегодня, грязнокровочка?

- Детство.

- Ненавижу свое детство, - легко сознался Долохов, - действительно ненавижу.

Гермиона слабо улыбнулась в ответ, с нескрываемым интересом наблюдая за зачарованными шахматами, неторопливо плывущими по черно-белой доске.

Обычно они пили чай, иногда раскладывали нарды, пару раз играли в карты, но сегодня Долохов приказал Еремею притащить шахматную доску, а поэтому Гермиона покорно переставляла фигурки, пытаясь заставить себя не прислушиваться к очаровательно пляшущей в голове кадрили.

- Вы сегодня на удивление отвратительно себя ведете, Антонин.

Беседа сегодня не клеилась.

- Ну что ты, грязнокровочка, я всегда отвратителен и аморален, - отозвался мужчина, срубая её коня.

- У вас плохое настроение? – поинтересовалась Гермиона, разминая уставшую кисть однообразными круговыми вращениями.

- Сегодня родилась моя тетка, - равнодушно бросил он, снова делая ход, - Маргарита. Благодарю всех богов за то, что она давно слоняется по адским кущам.

- Вы жестоки.

- Совершенно нет. Маргарита Долохова, грязнокровочка, неужто не знаете её? Одна из самых фанатичных сторонниц Гриндевальда, кончила, правда, плохо. Ну, не каждый день коту творог!

Гермиона очень забавляла эта его хамская манера – переходить с «ты» на «вы» десятки раз, используя разные обращения в одной фразе. Настоящий талант.

- Поразительное сходство, Антонин. Кажется, вас тоже называли одним из самых фанатичных сторонников Волдеморта?..

Долохов вскинул голову так резко, что Гермиона инстинктивно дернулась в сторону. Не стоило дразнить голодного тигра запахом крови. Глаза его потемнели и стали похожи на пугающее вязкое болото, тонкие губы искривились в усмешке.

- Не задумывался об этом, - медленно и почти мягко произнес он, - всегда считал, что больше походил на Доминик, но уж точно не на Маргариту.

- Расскажите о них, - мягко предложила Гермиона, переставляя своего слона в другую клеточку, - быть может, вам станет легче.

- Почему бы и нет, - спокойно согласился Долохов, и Гермиона дрогнула снова – было что-то неестественное в его покладистости. Что-то, что ей совсем не нравилось.

Он вытащил из-за отворота рубашки (мантии он не носил) небольшой, с куриное яйцо, золотой медальон и распахнул его сбоку.

- Любуйся, грязнокровка! – вдруг выплюнул он, швыряя медальон вперед. Цепочка глухо звякнула, сам медальон сбил с доски почти все фигурки, и, кувыркнувшись, свалился на пол.

Долохов вальяжно откинулся в кресло, и залпом опрокинул в себя стакан огневиски.

Гермиона подняла медальон с пола – он был неожиданно горячим, но не обжигал, наоборот, согрел окоченевшие от холода пальцы ласковым теплом. Поколебавшись, она щелкнула пальцами по застежке, открывая медальон…

И вторая кадриль вдруг помчалась, как бешеная, необъезженная лошадь, рванулась дикой неукротимой волной мерзкого липнущего страха. Страх сплелся с кадрилью в каком-то непонятном движении, вломился, взлетел белой голубкой – от самого сердца, словно из сердца Гермионы вырвали кусок и прожевали кое-как, а потом выплюнули, не глядя.

На фотографии лукаво улыбалась девушка с длинными золотисто-каштановыми кудрями. Она была очень бледная, в волосах у неё тускло блестела небольшая диадема, рука в кружевной перчатке тонко сжимала древко палочки, а глаза мерцали, как… два маленьких моря.

И Гермиона давала собственную голову на отсечение, потому что видела эти глаза прежде.

Это была Клеменс.

Гермиона вскинулась резко, рассерженной кошкой, древко палочки, словно родное, влилось в подставленную ладонь, доска вместе со столиком оказалась сметена в сторону, а кончик палочки уперся Долохову куда-то под горло, остро, зло и больно. Но он только засмеялся – жутко, хрипло, сглатывая так, что кадык судорожно дернулся вверх-вниз.

- Её зовут Доминик, - выдохнул Долохов ей в лицо, - Доминик Соколинская, грязнокровочка. Моя любимая кузина. Хорошенькая, правда? – он противно скривил уголок губ, - очень даже. Никого не напоминает?

А Гермионе напоминало – Клеменс со старых фотографий и даже себя саму в отражении зеркала Тото.

- Что за игры, Антонин?

- Давай-ка, грязнокровочка, побудь хорошей девочкой – закрой свой ротик и немедленно сядь на место. Кажется, мы говорим о моем детстве? – не сказал – выплюнул, ласкающей мягкой интонацией, но словно хлестнул наотмашь. Болотно-топкие глаза сверкнули издевательской смешинкой.

И впервые, впервые с той самой войны Гермиона не хотела говорить – она хотела отбросить палочку в сторону и вцепиться Долохову в глотку, зубами, и по-маггловски, но не сейчас, стоило сдержаться, ну, в конце концов, подумаешь, он просто запугивает её…

- Сидеть, грязнокровка!

А перед глазами вдруг мелькнуло не его лицо – жесткое, красивое, но злое, а совсем другое – лицо Лаванды, страшная рваная рана на беззащитном горле, распахнутые в испуге огромные голубые глаза, и лента в овсяных кудряшках – не розовая, а кричаще-красная, словно пропитанная кровью из разорванного горла.

Гермиона подавила сдавленный хрип, погасила крик – Война обиженно надула синие губки, тряхнула блеклыми седыми кудрями и прижала к губах окровавленный палец.