Маучи стал рассказывать о себе, Варлаам слушал, время от времени бросая беспокойные взгляды за реку. Но там как будто было пока тихо.

– Моя ходил в поход с хан Бату, воевал кипчаков, мадьяр[123], брал Киев, Варадин. Много был я в походах. Копыта мой конь ходили… Полуночное море… – Он пощёлкал пальцами, вспоминая название.

– Верно, Ядранское море[124], в Далмации[125]. Доводилось и мне там бывать, – промолвил Варлаам.

«Господи, зачем, кого это я спас?! Мало того, что мунгал, дак ещё и вражина лютый, темник какой-нибудь или тысячник у Батыя был. Сколько он людей русских, да и не только русских, сгубил, а я! – думал с отчаянием отрок. – Ну дак и что же с того?! Ведь я оказал помощь страждущему, поступил, как всякий добрый христианин. Разве мог я по-иному содеять?! Что, проехал бы мимо: пропадай, мол, поганый татарин, в омуте бужском?! Нет, прав Тихон. Одно дело – честный бой, там мы – враги, иное дело – такая вот беда. В ней все равны, все должны друг дружке помогать».

Он назвал своё имя, немного сказал о себе, помянул об учёбе в Падуе, о князе Льве. Маучи понимающе кивал и добродушно улыбался.

– Твоя молод, моя старше, немного, но – старше. Много видел, много воевал, – сказал он.

– У тебя, достопочтимый Маучи, сабля, вижу, есть, кинжал на боку. Ты их на ночь не снимай, вдруг какие лихие люди нападут. Дадим им отпор. А заутре, если твоих нукеров не дождёмся, во Владимир поедем. Отец, мать у меня там.

– Твоя правильно говорит, – согласился татарин.

– А покуда сторожу вокруг костра будем нести по очереди. Сперва я, ты, верно, больше моего устал. Охота, да потом купание это в воде. Ложись, спи покуда.

Маучи не успел ответить. Снизу раздался шум, плеск воды, гортанные крики, ржание коней.

– Нукеры! – обрадовался нойон.

Приложив ладони ко рту, он крикнул что-то на своём, непонятном Варлааму языке. Через несколько мгновений к костру подлетел отряд вооружённых копьями и саблями татар в кожаных и булатных доспехах и лубяных обрских шлемах. Все они были на конях.

Маучи торопливо объяснил им, что произошло. Затем он обратился к Варлааму:

– Твоя – мой брат, моя – твой брат. У нас – одна кровь.

Он надрезал на руке кожу и подал Варлааму нож. Отрок, усмехнувшись, сделал то же. Потом они соединили надрезанные места, на которых выступили капли крови. Нукеры шумно и радостно приветствовали их братание. Затем Маучи сказал так:

– Моя конь – твоя конь. Я дарю тебе, брат, свой лучший конь, а ты дашь мне свой.

По его знаку один из нукеров подвёл к Варлааму стройного солового иноходца. Отрок с улыбкой залюбовался красивым долгогривым жеребцом.

Взамен он отдал Маучи своего саврасого коня.

– Моя едет в Холм, твоя – в Ульдемир, – со вздохом промолвил Маучи. – Даю тебе двух моих нукеров. Проводят тебя до Ульдемир. Простимся сейчас, брат. Будешь Киев – приходи.

– Да, брат, – ответил ему ошеломлённый Варлаам. – А ты, если будешь в Перемышле, тоже мимо не проезжай.

Они обнялись, маленький Маучи крепко стиснул Варлаама в своих объятиях. Варлаам с изумлением заметил, как по грязной щеке нойона покатилась слеза.

На том побратимы расстались. Маучи и его спутники исчезли в ночной тьме. Варлаам постелил войлочную попону и лёг возле костра. Нукеры с копьями наперевес, стараясь не потревожить его, молча и неслышно обходили холм.

«Это надо же! Стать братом врага, татарина!» – Варлаам изумлённо покачал головой и вдруг подумал: что почувствует и что скажет Альдона, если когда узнает о сегодняшнем событии. Он представил себе её полное презрения лицо, её твёрдый наморщенный носик и тихо рассмеялся, сам не зная чему.

В Перемышле, когда спустя несколько дней Варлаам воротился из Владимира, всё было по-прежнему. По крепости и вокруг неё разъезжали татарские всадники во главе с баскаком Милеем, собирали дань, беззастенчиво обирали крестьян, и без того бедствовавших. Многие людины[126] бросали свои дома и бежали в горы, сбиваясь там в разбойничьи шайки и чиня пакости на дорогах. Лев, скрипя зубами, терпел. Во всех бедах своих, в том числе и в бесчинстве татар, винил он одного человека – Войшелга.

Когда Тихон и Варлаам вернулись из Литвы, то молодого Мирослава в Перемышле они не застали. На вопросы отроков, куда подевался сын тысяцкого, одни пожимали плечами, другие бросали уклончиво:

– Князь куда-то послал.

Третьи строили догадки:

– Верно, в вотчины свои отъехал.

Мирослав примчался в Перемышль внезапно, на следующее утро после возвращения Варлаама из Владимира. Весь в пыли, в забрызганном грязью дорожном вотоле из валяного сукна, он, ни с кем не перемолвившись ни словом, поспешил к князю. О чём они говорили вдвоём, запершись в покое в башне замка, Варлаам не знал, но почему-то нежданное появление сына тысяцкого его взволновало. Чуяло сердце молодца – грядёт большая беда.

Спустя несколько дней Мирослав вновь исчез, так же внезапно. И опять приходилось ломать голову, что же творится, какое несчастье стучится в двери. А что именно несчастье и беда, в этом Варлаам почти не сомневался. Спрашивать Льва он не решился – князь словно не замечал их с Тихоном после того, как приехали они из Литвы с пустыми руками. Как обычно, Лев был нелюдим и хмур, Варлаам видел, что перемышльские, галицкие и холмские бояре его если и не боялись, то уж опасались точно. Дружбу со Львом никто из них не водил, да и самому Льву, кажется, ничья дружба не была нужна.

Размышляя об Альдоне, о Льве, о своей службе, Варлаам долгие часы, когда не надо было ехать с каким-нибудь поручением или нести охрану на стене, проводил в своей каморе. Ночью он не один раз наблюдал на восходной стороне неба большую хвостатую звезду. Зрелище было величественное и страшное. Казалось, несёт эта звезда Земле те самые беды и горести, о которых он смутно догадывался.

Вскоре приехал Тихон. Сразу с дороги он поспешил к товарищу с новостями.

– Был у Матрёны, Варлаам, – объявил он. – Шлёт те привет Матрёнушка, желает всех благ, здравия, удач. Всё вспоминает, как вы с нею на княж двор хаживали.

– Что же, спаси её Бог. Ну, а у тебя с ней как? Движется дело?

– Да какое там дело, право слово?! – Тихон огорчённо вздохнул. – Всё, как и ране. Вот гляжу: люб я ей, люб! Но ведь… Сам разумеешь, да и сказывал я те не раз – на что я ей такой, бессребреник. Она баба сурьёзная. Подол ей не задерёшь, яко девке посадской.

– Так ты предложи ей, раз она тебе люба: выходи, мол, за меня замуж.

– Да ты что, смеёшься надо мной, право слово, Варлаам?! – вскричал, сокрушённо махая руками, Тихон. – Рази могу я?! Да она на смех меня подымет! Баил ведь уже!

– Не узнаю я тебя, друг. С другими жёнками всегда ты смел был, а тут… – Варлаам пожал плечами.

– Запала мне Матрёна сия в сердце, Варлаам, чего ещё скажешь. – Тихон снова вздохнул. – Потерять её боюсь. Вот возьмёт она да и выскочит замуж за какого купчину, аль даже и за боярина. Она такая, она может. И тогда что? Другую такую жёнку где я сыщу? Вот ране думал: просто с ими, с бабами. Одна тамо, вторая. Ну, с которой не получится, дак и бог с ею. А Матрёну вот встретил, и все иные – так, побоку. Да и вроде как и не нать мне топерича никого боле.

– И мне тоже такая вот жёнка повстречалась. Только замужем она, да и не ровня я ей.

– Енто тамо, на озере-то? – спросил Тихон.

Низинич хмуро кивнул и не стал продолжать разговор. Они вышли из каморы и поднялись по лестнице на смотровую площадку заборола.

Вдали, у окоёма синели буйно поросшие лесом холмы, меж ними серебрился, извиваясь, как змея, быстрый Сан, в излуках лепились хутора и деревеньки, кое-где над крытыми соломой жилищами курился дымок. Липовая роща, уходящая вниз от земляного вала, блистала золотом листвы. В утреннем чисто вымытом небе над крепостью кружил орёл.