В открытую выступить на стороне Болеслава Лев также не мог, связанный крестным целованием. Прослыть клятвопреступником было бы для него ещё горше, чем получить весть о победе брата.

Устало откинув голову на подушки, Лев снова вслушался в слова молитвы.

– …Укроти страсть и всякую немощь таящуюся, буди врач раба Твоего Льва, воздвигни его от одра болезненнаго и от ложа озлобления цела и всесовершенна, даруй его Церкви Твоей благоугождающа и творяща волю Твою…

– Довольно. Ступай. Оставь меня, – слабым, хриплым голосом пробормотал Лев.

Монашек, земно кланяясь, исчез за дубовыми дверями. В покое воцарилось молчание, нарушаемое потрескиванием поленьев. В окно с завыванием бил свирепый ветер.

Явился Мирослав. Тряхнув рассыпавшимися по плечам волосами, он оповестил:

– Мачеха твоя приехала, княже. Хочет тя зреть.

– Вот чёрт! – в сердцах выругался Лев. – Рагана[107] литовская! Следить за ней прикажи, Мирослав. Очей чтоб не спускали! А покуда кличь её сюда!

По плечам и спине Льва волной пробежал озноб. Он поёжился от неудовольствия. Может, он в самом деле хвор? Князь сам начинал верить в свою болезнь.

Княгиня Юрата, вся в чёрных одеждах, высоко неся гордую голову в повойнике, села на мягкую, обитую бархатом лавку у ног пасынка. Лев из-под полуоткрытых век устало смотрел на её густо набеленное лицо. В уголках чувственного рта Юраты читалась лёгкая усмешка.

«Не верит, курва! – пронеслось в голове у Льва. – Ну и пускай! Лишь бы Шварн сунулся в Польшу».

– Вот, матушка, расхворался, – пожаловался он. – Огневица скрутила. Как встанешь, так голову кружит. Вчерась у бабки-знахарки отвара испросил, пробрало всего пóтом.

– Непохож ты что-то на хворого, «сынок», – с издёвкой в голосе заметила Юрата. – У кого огневица бывает, тот либо в жару, либо бледен излиха.

– Почто не веруешь мне, княгиня? – с наигранным изумлением молвил Лев. – Али корысть мне какая обманывать?

– Есть корысть! – гневно вздёрнув голову, прикрикнула на него Юрата. – Мыслю, с ворогами нашими ты сносишься, супротив брата своего, Шварна, кову измышляешь!

– Да ты чего? Какие ковы? Что плетёшь такое? – слабым, хриплым голосом устало пробормотал Лев.

Он беспокойно заметался по подушке.

– Роту ведь дал я там, в соборе. Помнишь, верно, матушка. Как же могу я роту преступить?

– Лукав ты вельми, Лев! – продолжала гнуть своё Юрата. – А ведомо ли тебе, что сын мой Шварн собрался ратью на Болеслава Польского?

– В первый раз слышу такое, – соврал Лев. – До ратей ли мне нынче, матушка-а! – На глазах его появились слёзы. – Видишь, лежу в немощи великой. Молю Господа о выздоровлении.

– Врёшь! Всё врёшь! – не сдержавшись, выпалила в негодовании вдовая княгиня.

Вскочив с лавки, она заходила по палате.

Лев лениво смотрел на её пылающее злостью лицо. Да, красива эта литовская рагана и не так стара ещё. Знал покойный отец толк в жёнах. Уж куда покраше будет Юрата княгини Констанции. Надоела ему желчная угринка, вечно всем недовольная, надоели её измены, о которых лукавым шепотком поведывал тайный соглядатай-евнух. Вот раздеть бы эту Юрату, повалить на ложе… Нет, он не должен думать о таком! Что за греховные мысли!

– Ежели не можешь сам помочь брату справиться с ляхами, дай ратников! – прервал беспокойные думы Льва раздражённый голос мачехи.

– Каких ратников? – По устам Льва скользнула слабая усмешка. – Где ж я их возьму?

– Стало быть, не дашь?!

– Да мало их у меня. Сама ведаешь. Сравни: я, князёк какой-то там мелкий, и Шварн – господарь Галицкий. У него одних гридней в Холме более, чем у меня людей в крепостях, вместе взятых. А если татары вдруг нападут, чем я их встречу? Держу невеликие отряды оружные в Ярославе, в Саноке, во Львове да здесь, в Перемышле, малая дружина. Более нет у меня никого. Извини, матушка, нищ, слаб.

– Ишь, заприбеднялся! – Юрата внезапно разразилась презрительным хохотом. – Ну, крючкотвор! Вот что тебе скажу, лисья твоя душа! Ежели только прознаю, что зло замышляешь ты супротив Шварна – берегись! Сживу я тебя со свету, ворог! А с ляхами и без тебя управимся!

Стиснув в кулаки свои пухлые, большие руки, она едва не бегом выскочила из покоя.

Лев встал и набожно перекрестился.

– Изыди, нечистая сила! – Он трижды плюнул через левое плечо в сторону дверей.

«Рагана – она рагана и есть! – подумал он. – Ну да теперь лишь бы Шварн крылышки обжёг».

Мало-помалу успокоившись, он повалился обратно на постель. Доселе хмурое, чело его разгладилось, на устах проступила лёгкая улыбка.

На крыльце хором тысяцкого Мирослава Варлаама встретил, широко распахнув объятия, Тихон.

– Здорово, друже! – радостно воскликнул Варлаам, обнимая товарища за плечи. – Давно в Перемышле?

– Да третий день. Как сведал, что мечники князя Шварна кольчуги примеряют да мечи точат, так и ринул сюда.

Они прошли в горницу.

– А хозяева где? – спросил Варлаам, озираясь по сторонам.

– Тысяцкий ополченье собирает, на всяк случай. А молодший, Мирослав, на стенах градских дозор расставляет.

Друзья сели за стол.

– Чегой-то ты не такой, друже, – внимательно всматриваясь в лицо Тихона, в котором заметно было беспокойство, сказал Низинич. – Какая тоска-кручина тебя точит? Отмолви-ка.

– Да вот, – Тихон безнадёжно махнул дланью. – Всё сия Матрёна из головы нейдёт. Вот ты помысли, Варлаам, право слово, сколь дней я у её прожил, а хоть бы разок, хоть бы на ночку одну отдалась. Подступил к ей единожды, молвил напрямик, дак она в ответ: «Вот коли под венец со мною пойдёшь, тогда и дам». Строгого норова баба, одно слово.

– А этакой простушкой казалась, – усмехнулся Низинич. – Да, воистину, чужая душа – потёмки. И ты, значит, из-за неё такой беспокойный тут сидишь, по лавке ёрзаешь?

Тихон угрюмо кивнул.

– А может, бросить тебе её надо? Ну её к чёрту! Другую для плотских своих утех поищи. Жёнок ведь на Руси хватает.

– Да как можешь ты, Варлаам, безлепицу этакую баить, право слово? – воскликнул вмиг вспыхнувший Тихон. – Да таковых, как она, сыщешь где разве?! Аль не зрел её, не помнишь, кто тебе в терем княжой путь проложил?!

– Что ж, тогда женись на ней, – передёрнул плечами Варлаам, отхлебнув из чары малинового кваса.

– Да я б, может, и оженился. Да токмо… – Тихон горестно вздохнул и почесал затылок. – Кто я таков? Отрок какой-то служивый. Сам знашь, родители у меня бедны были. Хорошо ещё, князь Данила приметил, а то б и вовсе… А Матрёна жёнка гордая, и с приданым, за кого попадя не пойдет. Тако и сказала намёком. Воробей, мол, орлице не товарищ.

– А знаешь, друже, что мне князь Лев обещал? Сказал так: если, мол, толково мне службу справишь, недолго в отроках ходить будешь. Стало быть, и деньгами одарит, и село какое, может, даст. Вот и ты на это надейся, старайся. Никуда тогда твоя Матрёна не убежит.

– Тут иная ещё думка у меня есь, – подперев щёку рукой, промолвил Тихон.

– Что тебя мучит? – насупил брови Низинич. – Ты говори, не бойся. Когда выговоришься, всегда легче.

– Да не по нраву мне всё се – следим за кем-то, наушничаем. Князь Лев, князь Шварн! А что там у кого из них на уме – бог весть. Вот и не ведаю, право слово: добро ли, зло ли творим!

– Это ты зря. С князем Львом обошлись несправедливо. Вот ты был в Холме, видел князя Шварна. Ну и что: достоин он столы галицкий и холмский держать? Молчишь. Вот так-то.

Разговор товарищей оборвал показавшийся в дверях молодой Мирослав.

– А, Низинич! Здрав будь, отроче! – приветствовал он Варлаама. – Я уж прослышал, что ты из ляхов воротился. Князь-то как? Хвалил тебя небось?

– Не ругал, и на том спасибо, – рассмеялся Варлаам. – Вроде бы всё по его наказу сотворил.

…Прошла неделя, другая. Шварн во главе галицкой рати выступил в поход на ляхов, но никаких вестей о нём до Перемышля не доходило. Заметно встревоженный этой затянувшейся тишиной Лев в конце концов не выдержал. Вызвав к себе Мирослава, Тихона и Варлаама, он велел им тайком пробраться в Польшу.