Я просыпаюсь от шумной возни за ширмой, которая разделяет нашу комнату на две половины. Звуки поцелуев — смачных и оттого особенно раздражающих. Шепот, смешки.

Я еще надеюсь, что поцелуями всё и ограничится. Но нет, не тут-то было! Скрипит старенькая, повидавшая уже не одно поколение студентов кровать. Наташка для вида шипит: «Тихо ты, Ленку разбудишь!» Андрей пыхтит в ответ: «Как же, ее разбудишь!»

Ему даже в голову не приходит, что самый крепкий сон их охов-вздохов не выдержит. В этом семестре они совсем стыд потеряли. Раньше Наташка приводила своего Жукова днем или по вечерам — на пару часов. Я на это время дипломатично уходила в кино или в библиотеку, а когда возвращалась, они уже чинно пили чай. Но к последнему курсу они вдруг решили вести себя как настоящая семейная пара, пусть пока и без штампа в паспорте.

Так в нашей комнате в общежитии появилась ширма. А еще — чашка Андрея на столе. И куча его вещей в нашем общем с Наташкой шкафу.

Поцелуи прекращаются. Зато начинаются стоны — кажется, с обеих сторон. «Да, да, детка», — хрипит Андрей. Я затыкаю уши.

— Ленуська, вставай! — подруга трясет меня за плечо. — Уже половина восьмого!

Я сонно щурюсь. Неужели я ухитрилась заснуть под эту какофонию?

Через секунду до меня доходит смысл Наташкиных слов, и я сбрасываю с себя одеяло. Половина восьмого??? А сегодня первой парой лекция Змея Горыныча! Последняя лекция перед завтрашним зачетом!

Пять минут — на умывание и чистку зубов. Еще десять — на натягивание джемпера и джинсов.

— Лен, давай хоть чаю попьем! — канючит Жуков. — Не могу учиться на голодный желудок.

Ага, как будто бы на сытый может! Но устоять перед кофе и остатками сметанного торта не могу. На завтрак уходит еще пятнадцать минут.

— Да ладно, не паникуйте, — напутствует нас, зевая, Наташка. — Не съест же он вас!

Ей хорошо говорить — она учится на другом факультете, у них Горыныч ничего не ведет. Ей вообще на занятия только к обеду — успеет выспаться.

К университету мы с Андреем подбегаем со звонком. А нужно еще сдать одежду в гардероб и подняться на четвертый этаж.

— Может, вообще не пойдем? — малодушно предлагает Андрей.

Предложение заманчивое, но неразумное. Все знают: пропускать занятия Горыныча — самоубийство. Он отмечает отсутствующих на каждой паре.

— Граждане-товарищи, пропустите без очереди! — нагло взывает к жалости других опаздывающих Андрей. И выдает железный аргумент: — Лекция у Горыныча — сами понимаете.

Студенты ворчат, но расступаются. Горыныча знают во всём универе.

Вообще-то у него есть настоящие имя и отчество. И даже фамилия. Дмитрий Сергеевич Кондратюк. Но Горыныч — привычнее. И сразу понятно, с кем имеешь дело. Кого попало так не назовут.

— Хочешь, анекдот расскажу? — предлагает Жуков, когда мы устремляемся по лестнице. — Как раз в тему.

Только анекдотов нам сейчас и не хватает. Мое молчание Андрей принимает за знак согласия.

— Баба Яга идет по лесу, видит обнаженную Кикимору. Спрашивает: «Ты почему голая?» А та в ответ: «А я не голая. Я эротический костюм надела». Баба Яга тоже разделась, пошла дальше. А навстречу ей — Змей Горыныч. «Ты что, сдурела? Голая ходишь!» «Я не голая, я эротический костюм надела». «А-а. Так ты бы его хотя бы погладила».

Чувство юмора у него сомнительное, и это отнюдь не самый пошлый из его анекдотов. Но, как ни странно, я хихикаю — нервно.

Так, с глупыми улыбками на лицах, мы и вваливаемся в огромную лекционную аудиторию. И застываем на пороге под гневным взглядом Кондратюка.

— Молодые люди, вы не ошиблись? — подчеркнуто вежливо спрашивает он. — Вы, наверно, в цирк шли или в театр?

Наш поток охотно хихикает.

— Хотя какая разница? — сам себе отвечает Горыныч. — Даже в театр после третьего звонка не пускают. А вы считаете возможным появиться на занятии с опозданием в пятнадцать минут! Более того, мне приходится тратить на вас то время, которое я мог бы посвятить изложению нового материала. Между прочим, ваши товарищи пришли сюда за знаниями.

«Товарищи» дружными кивками поддерживают эту спорную мысль. Подхалимы!

— Извините, — выдавливает из себя Андрей. — Разрешите сесть на место!

— Напомните мне ваши фамилии, — темные глаза Кондратюка мечут молнии.

— Жуков, — бормочет Андрей.

— Малинина, — выдыхаю я.

Горыныч внезапно решает, что может потратить на нас еще несколько минут своего драгоценного времени, и склоняется над журналом.

— Так-так, — озаряет он зал довольной улыбкой. — Как я и думал, рвением к учебе вы не отличаетесь.

Я закусываю губу, чтобы не сказать чего-то резкого. Именно его занятия я пропускаю крайне редко. И не только потому, что он ведет строгий учет посещений. Просто мне нравятся его лекции.

А он, между тем, делает контрольный выстрел — с наигранным сочувствием вопрошает:

— Не понимаю, как вы собираетесь сдавать зачет?

Это звучит как приговор.

Она заходит в первой партии студентов. Шесть добровольцев, которых я рассаживаю за парты так, чтобы заметить любую попытку списать. У меня не забалуешь!

Они берут билеты, диктуют мне их номера и начинают скрипеть ручками по бумажным листам. Пишут бойко. Оно и понятно — первыми на экзамены и зачеты, как правило, идут отличники. Странно, что Малинина среди них затесалась.

Я даже фамилию ее не поленился запомнить. Не люблю прогульщиков и тех, кто на занятия опаздывает. Имею право. Элементарное самоуважение.

Первые полчаса можно смело заниматься своими делами — заполнить журнал, дочитать детектив на планшете, проверить контрольные. Когда у одной из студенток в сумочке начинает пиликать телефон, награждаю ее суровым взглядом.

— Давыдова, когда заходите в аудиторию, звук у телефона нужно отключать. Разве вы не знаете об этом?

Она едва не плачет:

— Знаю, Дмитрий Сергеевич. Извините, пожалуйста!

Дрожащими пальцами выключает аппарат и смотрит на меня как кролик на удава. Я киваю — ладно, можете продолжать. Она снова склоняется над листком.

Эта Давыдова звезд с неба не хватает. Но усидчива, старательна. Оттого и учится на «четыре» и «пять».

Староста группы Эля Терехина — тоже «ботаник». В таком определении, как мне кажется, ничего обидного нет. Просто кто-то по жизни — стрекоза, а кто-то — муравей. К муравьям я испытываю куда большее уважение.

Именно Терехина и идет отвечать первой. Отвечает хоть и не блестяще, но достаточно уверенно для банального «зачтено». Для проформы задаю пару вопросов и расписываюсь в зачетке.

На ее бледном, заостренном книзу лице появляется робкая улыбка.

Подумав, говорю:

— Молодец!

Улыбка становится шире, а щеки расцвечиваются румянцем. Много ли человеку для счастья надо?

А вот Давыдова отвечает плохо. Нервничает, заикается. Простейший дополнительный вопрос ставит ее в тупик. Нет, девочка, так дело не пойдет. Я хорошо к ней отношусь, но правила есть правила.

Она всё понимает сама. Слёзы уже текут по щекам, капают на белоснежную блузку.

— Пересдача — через пару дней. Уточните в деканате.

Она кивает, берет зачетку и медленно выходит из кабинета. Слышу за дверью удивленно-возмущенные шушуканья. Через секунду в аудиторию заходит следующая «жертва».

Малинина идет отвечать третьей. Отлично отвечает на первый вопрос билета и вполне сносно на второй. В другой ситуации я, не задумываясь, поставил бы ей зачет. Но после вчерашнего…

И дело даже не в опоздании. Опоздать всякий может — даже если вовремя вышел из дома. Пробки на дорогах, поломка автобуса, очередь в гардеробе. Нет, дело было в той наглости, с которой они осмелились появиться в аудитории. Без малейших признаков раскаяния на лицах. С глупыми улыбками.

К тому же, эта Малинина за семестр несколько занятий вообще пропустила. Считает, что семи пядей во лбу?