— Нет, мистер а-Сойер, поговорить надо именно сейчас! Этот «бедняга», как вы его назвали, сам отказался от праведного погребения, не принес покаяния и не принял последнюю благодать, значит, он либо дьявол, либо одержим дьяволом, либо приспешник дьявола! Да, он не главный виновник вашего позора, главный — ускользнул, то есть, ему позволили ускользнуть… — тут Нотта-и-Джорно опять неодобрительно покосился на шерифа. -…Но он внес смятение в сердца и души! Он развратил юного Тексиса, да, развратил, а вы, вы, отец, хозяин дома, попустительствовали разврату! Вас постигла заслуженная кара, но ни вы, ни Тексис не желаете склониться перед волей Триединого, и вы, вместо того, чтобы принудить сына к покаянию, потворствуете его заблуждению, закрываете ему последний путь к спасению души, и хуже всего — вы не только сына губите, вы другим людям, честным и праведным, подаете дурной пример непослушания и упрямства в грехе!
Лицо патера покраснело, точно он работал в кузне, ноздри раздувались, как у быка, и он простер вперед обличающую длань:
— И я, патер, лицо духовное, при свидетелях, именем Триединого требую, чтобы вы, и ваш младший муж, и оба ваши сына, но особенно Тексис, принесли полное покаяние, очистились постом и молитвой, и приняли наказание в храме, какое я сочту нужным назначить! А если вы не послушаетесь и на сей раз, то будете изгнаны из общины, и ноги вашей не будет в храме! Самый ваш дом станет проклятым местом! Одумайтесь, одумайтесь, Джекоб а-Сойер, и принесите покаяние, пока еще не поздно! Это ваш последний шанс получить прощение.
«Вот ведь прицепился-то, проклятый, ну точно блоха или клещ к собачьему хвосту!» — рассердился старик-ранчеро, но собачиться с этим падальщиком при уважаемых соседях и шерифе не стал.
— Потом, патер, все потом, говорю же! Невместно теперь мешать одно с другим, дайте уже мирно хоть с одним делом покончить… — отмахнулся он и повернувшись к шерифу, спросил того о чем-то, что вообще никак не затрагивало последних событий на ранчо «Долорес».
Патер затаил на упертого ковбоя еще одну обиду, но, не желая более выставлять себя в смешном виде, замолчал и отошел к окну, стиснув в холодных длинных пальцах стакан шерри. Отсюда ему хорошо были видны приготовления экипажа, убранного вопреки традиции не черным, а нежно-розовым крепом — вот уж воистину дьявол завладел душами и умами обитателей ранчо, раз даже в скорби они решаются на форменное святотатство!
Текс тем временем кое-как успокоил Ньюбета, и помог ему доубрать гроб белыми цветами. Лицо Тони, осунувшееся и бледное, все еще хранило его былую красоту, но так, что любому, взглянувшему на него делалось ясно — то красота посмертия, не сна…
Никогда больше эти уста не улыбнутся лучезарно, не выпустят на волю острое словцо или изысканный комплимент, никогда в закрытых навек глазах не блеснет озорной огонь… И даже запах, присущий омеге, словно бы потускнел, как отцветший весенний сад, теперь уже навек бесплодный…
Вспомнив про сына, оставленного Тони на попечение какого-то совершено чужого ему человека, Текс еще раз уверился в том, что принял правильное решение и выпил-таки настойку, которую ему приготовил заботливый Ньюбет. Но теперь, похоже, и самому папе не помешало бы выпить чего-то успокоительного.
Текс положил руку на его поникшее плечо:
— Пойдем наверх, нам нужно успеть переодеться. Патер уже тут, и мистер а-Харрис, и Бадди с Вудом тоже.
— Патер? — вскинулся Ньюбет и тревожно посмотрел в сторону гостевого дома, где было решено организовать поминальный ужин и разместить тех, кто изъявил желание проститься с Куином. — Да чтоб ему пусто было, проклятому грифу! Вот уж стервятник первостатейный! Не угомонится никак, всю кровь теперь из нас выпьет, когда ты уедешь… — силы вдруг снова оставили о-Сойера и он тяжело опустился в кресло, зажав дрожащие руки между коленями и опустив голову.
Тексу стало больно — сказанное папой было слишком похоже на правду, неприятную и, что самое печальное — неотвратимую. Похоже, патер всерьез принялся за семейство Сойеров, и не отступится от своего, покуда не получит, что хочет.
— Злобного хищника следует отстрелить, пока он не разорил гнездо. — неожиданно заявил а-Сойер-Даллас, и о-Сойер-Даллас в кои-то веки оказался с ним солидарен.
Ньюби поднял покрасневшие от слез глаза и пристально взглянул на сына. Но так ничего и не сказал ему на это.
Десять минут спустя, они снова встретились в гостиной у гроба Энтони Куина. На Тексе был простой темный костюм строгого покроя, Ньюбет был во всем черном, и его светлые волосы, обычно свободно лежащие на плечах и спине, теперь скрылись под платком, повязанным на мексиканский манер. Глаза его теперь были сухими, но в них застыли тоска и безнадежность — вечные спутники горя.
Под печальные стоны виол мариачи, недавно так весело игравших на свадьбе, Текс, шериф а-Харрис и двое дюжих бет вынесли гроб из гостиной и установили его на повозку. Все, кто хотел проводить красавца-омегу в его последний путь, сгрудились вокруг, и процессия медленно тронулась в сторону маленького кладбища…
Бледнолицые всегда кажутся жестокими. У них слишком тонкие губы, слишком острые носы, лица вдоль и поперек изрезаны морщинами, складками, а глаза все время движутся, рыскают по сторонам, нащупывают, ищут.
Падающий Дождь заметил это еще мальчиком, когда, сидя в темной пещере, ожидал сновидения, которое должно было определить всю его дальнейшую жизнь. (2)
Когда он стал мужчиной и шаманом, ему пришлось часто общаться с бледнолицыми — гораздо чаще, чем хотелось, и эти встречи только укрепили впечатление. Белые люди никогда не оставались в покое, они постоянно жаждали, хотели, но и в достижении своих желаний были беспокойны и нетерпеливы. Стоило ли удивляться, что желаемое обманывало их, ускользало из рук, заманивало в ловушки?..
По доброй воле Падающий Дождь ни за что не покинул бы своей хижины и не сел бы на лошадь, чтобы отправиться по прерии к холмам Сан-Сабастан, где стояли города, и бледнолицые так и кишели… Нет, он не поехал бы даже по просьбе вождя, потому что долгое огорчение Синего Облака перенести было легче, чем самую короткую беседу с сумасшедшими и беспокойными обладателями острых носов и тонких губ, и резких, грубых запахов, часто изобличающих грубые, сонные души. Надышавшись бледнолицыми, их вечной жадностью, сгущенной кровью, пересоленной кожей, острым потом и огненной водой, он слабел, и его одолевали духи болезни…
Нет, Падающий Дождь не тронулся бы с места ради прихоти Синего Облака, ради его вечных «дел»; но шамана просил не вождь, шамана просил Зовущий Реку, названный брат, не единокровный, но одноприродный, сотканный из той же стихии, прозрачной и звонкой, текучей и прохладной.
«Ты найдешь его легко, Падающий Дождь, по следу чистой и прекрасной души, незамутненной пороками, не отравленной жадностью… ты найдешь его по аромату диких слив и золотой смолы, и по моей метке».
Зовущий Реку дал еще много наставлений и сказал много прекрасных слов о душе-двойнике, об удивительном юноше, которого он встретил в прерии и полюбил с первого взгляда, которому дал метку и сделал своим мужем, потому что они были назначены друг другу еще до рождения… Падающий Дождь только улыбался: названный брат мог бы не утруждаться, ведь духи расскажут шаману все о путешествии и о цели путешествия, гораздо раньше, чем оно начнется. Духи расскажут все, что посчитают нужным, и горе тому, кто не прислушается к их советам.
Зовущий Реку ослеп от любви, и, видя красоту возлюбленного, не хотел замечать ни черных теней, ни опасностей, ни уродливых чудовищ, стремящихся пожрать недавно родившуюся любовь, как свинья пожирает младенца. Нет, не дикие сливы, не смола и не кофе вели шамана в его путешествии — он ехал на запах смерти, все время на запах смерти, на запах слез, боли, мучительных сомнений.
Он совсем не удивился, когда в конце пути наткнулся на свежую могилу и опечаленных людей, только-только повернувших домой после предания тела земле.
