–Здравствуй, – ответила мать.

–Ну чего? Картошку, смотрю, перебирали, – тетя Света садиться не стала, давая понять, что ненадолго зашла.

–Да уж, пора бы, Лешка завтра придет, вскопает, – ответила мать.

–Завтра-то? – переспросила тетя Света. – А чего, он торопится сильно? А то бы хорошо, мы бы наняли с Володей-то.

–Как он с операции-то? – поинтересовалась мать.

–Да ничего. Ходит потихоньку, – ответила тетя Света, принимая банки с молоком и отдавая другую банку, где на дне лежала горстка конфеток. – Ладно уж, спасибо за молочко.

–Не за что. Зачем конфеты-то таскаешь? Ладно тебе! – смутилась мать.

–Пускай, ребенок, ест, пока маленький, – сказала тетя Света, поспешно выходя.

Мать высыпала конфеты в тарелочку, Данила после ухода тети Светы сбегал и прикрыл крепко калитку и сел с матерью ужинать.

По улице прогудели мотоциклы и слышен был гомон молодежи, шатавшейся без дела по улице целыми вечерами, как только теплело на улице.

Данила, может, тоже бы погулял, но отец пил, и Данила не хотел где-нибудь встретиться с ним на улице, а то ведь он пристанет, увяжется, а Данила не любит этого, устал.

В мае темнеет около восьми или девяти, но неожиданно резко, как будто с неба спускается невидимый глазу занавес.

Данила, поужинав, вышел из-за стола и с удивлением заметил в окне уже густые сумерки.

–Уже потемнело, – промолвил Данила, помогая матери вытирать посуду.

–Лето наступит, позже будет темнеть, – ответила мать, моя в чуть обжигающей воде тарелки.

Они в молчании вымыли посуду. Данила не умеет говорить с матерью, то есть сам говорить. Чаще всего начинает разговор она, беседует с ним, и тогда Данила может и отвечать, и рассказывать. А когда он начинает разговор, то и не знает, о чем говорить. Мать не то чтобы сердита, но думает о чем-то своем, погружена в свои какие-то тревоги, и Даниле круг ее мыслей недоступен пока.

После того, как помыли посуду, мать еще раз сходила к Марте, проверила ее, сыпанула немного корма курицам, а Данила ушел к себе в комнату, лег на кровать.

Окно было не зашторено, и в стекло, на манящий тусклый свет настольной лампы бились мотыльки и комары. Догадливые из них бросались в открытую половину окна, но там их встречала сетка. Они сидели на ней, не могущие достичь желанного огня, или летали рядом, и к ним с крыши плел потихоньку свою паутину тенётник.

Небо стремительно чернело, проглядывали на нем звезды и белели пятна облаков, похожих на вату.

Даниле, смотревшему на эти самые облака, вдруг безумно захотелось сахарной ваты.

В городе он как-то раз пробовал ее, она ему понравилась. Ездили всем классом на первое июня, школа возила своих детей в район, в город, и там, в парке, где куча всякая была аттракционов – и качели, и колеса обозрения, и гонки – там еще продавали мороженое и сахарную вату.

Многие из поселковых со скептицизмом отнеслись к вате, подули на нее губы, кинулись на мороженое, как будто они его не видели, а Данила отдал себя всего сахарной ваты.

Она буквально таяла у него во рту, клубнично-сладкая, нежная, и Даниле даже сейчас показалось, что она лежит у него на языке.

Он был готов в парке стоять с утра до вечера и есть сахарную вату на завтрак, обед и ужин, а также полдник и чай. Но денег в семье было мало, отец тогда только получил аванс, и денег Даниле на поездку отрядили мало на увеселения, да еще и мать заказала купить кое-чего из ткани и продуктов, которых мало было в поселке или не привозили вовсе.

И Данила из всего дня аттракционов, клоунад и концерта в районном доме культуры, возвращаясь вечером из города, с двумя пакетами, в одном из которых лежало четыре метра одной ткани и еще три другой, а в другом редкие бананы (у деда Данилы должен был быть юбилей), банка дешевого по сравнению с поселковым майонеза, небольшой кусок заводской ветчины, сыр и колбаса, которые в городе были дешевле также в разы, и немного конфет, тоже для застолья – Данила вспоминал ту единственную, оставшуюся в памяти даже вкусом порцию сахарной ваты…

–Ты раздевайся, да ложись, Данила, – раздался голос матери, и Данила вздрогнул, проснулся.

Мать сидела на краю кровати.

–Раздевайся, ложись, – ласково повторила она, поднимая мягкого Данилу. – Спишь уже!

Данила разделся, стараясь не раскрывать сильно глаз, чтобы быстрее уснуть, и юркнул в расстеленную матерью кровать.

Мать погасила свет, ушла в спальню. Слышно было, как там бубнил тихонько телевизор.

Данила стал думать о чем-нибудь приятном, о таком, что не огорчает – о том, что через неделю можно будет носиться, как дураку, по улице и не думать об уроках, что можно будет ходить с Митей на утреннюю зорьку, когда Мите не готовится к экзаменам… через неделю приезжает Марьин внук, а вдруг парень ничего?

Данила снова вспомнил о сладкой вате, засыпая, и подумал: «Может, в этом году тоже повезут в город?».

Данила вздрогнул и проснулся среди ночи. Он сначала не понял, от чего он проснулся, но только сердце его забилось гулко и сильно.

Данила вдруг стал прислушиваться к наступившей тишине, и тут же ясно раздался резкий и грубый стук в калитку в воротах.

Данила приподнялся на кровати и стал прислушиваться, по-животному всматриваясь в темноту, как будто там написано, кто же это стучит в калитку, хотя, впрочем, это было и так ясно – отец.

Слышно было, как из спальни прошла мать в сени, вышла на крыльцо.

Данила сел на кровати, спустил ноги на пол и со страхом и тоской прислушался, всмотрелся в темный проем дверей.

С улицы стали доноситься голоса. Данила, затаив дыхание, вышел из комнаты в сени. Тут было слышнее. Отец был совсем пьян и язык повернуть не мог. Мать уже плакала.

–Маша, Маша! А ну открой, – разбирал Данила.

–Пошел вон! – мать ругалась. – Всю жизнь изъел! Вон пошел, пьяница! Не смей приходить!

–Маша, ты что меня выгоняешь? – отец закашлял.

–Вон пошел! – грозно повторила мать. – Сколько ты крови выпил? Алкоголик! Вон пошел! Всю жизнь мне съел!

Мать стала материться, совсем как мужик. Отец стал с ней также ругаться, но совсем бессвязно, по-пьяному. Данила с грустью прижался к косяку и готов был заплакать, но держался, боясь взреветь слишком громко.

Отец стал кричать на всю улицу, мать закричала, чтоб он успокоился и не трогал их, что он им надоел, мягко говоря, и Данила заплакал не столько от страха, сколько от обиды.

–Ты что, Данька? – немного хрипловато, спросила мать, входя в сени. – Ну ты, брось! Не плачь! Из-за пьяного дурака!

Мать обняла, прижала к себе Данилу.

–Брось, Данька, брось, – гладя его по голове и по спине, попросила мать.

–Мама, мама, мама, не плачь, – всхлипывая и задыхаясь, просил Данила.

–Ну-ну, не буду, – все-таки тихо плача, сказала мать.

Она с трудом подняла Данилу на руки, отнесла к нему в комнату, положила в кровать, укутав в одеяло, села рядом на кровать. Данила уткнулся в подушку лицом и плакал. Мать тоже тихо плакала и гладила сына по голове.

В калитку снова начал колотиться отец и что-то буйно кричать. Мать вышла из комнаты и стала звонить дяде Данилы, своему брату Леше.

Данила, зарываясь лицом в подушку, плакать медленно переставал, уже больше нервно икая, и слышал, как мать попросила дядю Лешу прийти и унять разбушевавшегося пьяного отца.

Потом мать накинула душегрейку и вышла во двор.

Данила, затихнув, стал ждать, прислушиваться ко всем звукам, просто стал ждать, тихо теперь сопя раскрасневшимся носом, хлопая мокрыми, слипшимися ресницами, ни о чем, кажется, не думая.

Ему вдруг стало пусто и страшно.

Ему уже не хотелось ни лета, ни рыбалки, ни новенького из города, ни свободы, ни катания на мотоцикле с Митей, а просто хотелось, чтоб отец ушел, перестал колотить в калитку и орать бессвязные речи.

Снова прорезал ночь крик – ругались теперь двое мужиков. Они кричали долго, один буйствовал, кричал гневно, другой унимал криком.

Потом голоса стали отдаляться.