Каллен открыл глаза и посмотрел на любимую – снова его болезненно-тяжёлый, насквозь пронизывающий взгляд сбил Беллу с ног, вышиб из лёгких весь кислород. Повинуясь безотчётному порыву, она положила свои руки на его и принялась ласково поглаживать их, то устремляясь вверх к широким плечам, то снова медленно спускаясь к тонким кистям, то с силой надавливая, оставляя красный след на светлой коже, то едва касаясь.

В какой-то момент пальцы Беллы ощутили под собой некий изъян, странную неровность. Перевернув руки любимого ладонями вверх, она увидела два шрама, тянувшихся вдоль предплечий. На левой руке он был тонкий, почти идеально прямой, на правой – рваный, широкий, с бугорками грубо стянутой кожи.

- Что это?.. – едва слышно выдохнула Белла, обводя контуры шрамов указательными пальцами. Где-то в самом тёмном и потаённом уголке её сознания уже таилась догадка, но боялась выйти на свет и громко заявить о себе – слишком невозможной, слишком едкой она была.

- Думаю, ты и сама знаешь, - оставаясь всё таким же неподвижным, глухо отозвался Эдвард.

Белла покачала головой, продолжая всё так же, словно завороженная, рассматривать страшные отметины на руках Каллена.

Эдвард всегда понимал, что это не то, чем можно гордиться, но и настоящее раскаяние в содеянном не пришло к нему даже со временем. Так или иначе, но он не собирался до конца своих дней прятать шрамы под рукавами. Когда в позапрошлом году литературный агент неприлично уставился на его руки, Эдвард вполне спокойно, даже без тени стыда объяснил тому природу этих шрамов. Однако сейчас перед ним была Белла, и такие простые слова вдруг костью застряли в горле, не желая слетать с губ, физически мешая дышать.

- Я… перерезал себе… вены… почти три года назад, - всё-таки нашёл в себе силы с запинками проговорить он.

- Нет, - зачем-то покачала головой Белла и, заглянув Эдварду в глаза, уже в который раз за вечер вдруг утратила способность дышать.

«Нет, нет, нет!» - упрямо пульсировало у неё в голове. Всё её существо отчаянно противилось этой внезапной правде. Только не он, только не Эдвард! ЕЁ Эдвард не мог этого сделать, не мог шагнуть за край! Зачем, Господи?!

- Потому что по-другому просто не мог, - будто услышав немой вопрос Беллы, пояснил Каллен. – И ни о чём не жалею, хотя и повторять что-то подобное вновь ни за что не стану. Если бы я не сделал тогда этого, то сошёл бы с ума. По-настоящему, понимаешь? Со смирительной рубашкой и комнатой, обитой поролоном. Когда человек кричит и бьётся в истерике, единственный способ привести его в чувства – дать пощёчину. Так вот вскрытые вены стали такой пощёчиной. Только это, напротив, заставило меня наконец выйти из ступора, очнуться, заговорить, понимаешь? Лишь почти умерев тогда, я снова смог начать жить дальше, снова начал чувствовать. Я понял, что жизнь, пусть даже и дерьмовая, - это дар, а уж в моём случае – дар вдвойне. Я не стал счастливым, нет. Но я успокоился, примирился с собой. По крайней мере, мне так казалось до того, как я увидел тебя здесь… и снова потерял. Уже в третий раз.

- В третий? – охрипшим от слёз голосом переспросила Белла. Она крепко прижимала свои руки к груди, словно стараясь сдержать ими рвущиеся наружу рыдания.

Подстёгнутый вопросом Беллы, Эдвард наконец смог говорить свободно, честно рассказав о своём телефонном звонке, о той боли, что почувствовал, узнав о Джейке и Мелл, рассказал о следующем годе своего оглушительно пустого существования, когда не чувствовал абсолютно ничего, кроме собственной вины, о том, как легко и просто сорвался тогда в пропасть небытия, но так и не достиг дна, благодаря неожиданно вернувшемуся домой Карлайлу.

Каждое слово Каллена бетонной плитой придавливало Беллу к земле. Именно сейчас она впервые в полной мере осознала, какую чудовищную ошибку совершила, скрыв от Эдварда дочку. Если бы тогда, три года назад, Эдварда не стало, это была бы только её вина, последствие её эгоистичного желания оставить Мелани для себя, сделать её лишь своей и ничьей больше. Как она могла оказаться столь жестокой по отношению к Эдварду, по отношению к Мелл?! Зачем?! Даже если бы сейчас от ответов на эти вопросы зависела жизнь Беллы, она всё равно не смогла бы их дать. Их просто не существовало. Всё потерялось и потонуло в боли и отчаянии, в жестокой несправедливости судьбы. Почему они, Господи?! Почему всё это случилось именно с ними?! Но и Всевышний не спешил с ответами на эти вопросы, оглушительным воплем звучащие в голове Беллы.

Всего несколько минут назад она хотела рассказать Эдварду о Мелани, но сейчас ей это стало казаться совершенно немыслимым, невозможным. Как она могла сказать, глядя в глаза единственно любимому человеку, что счастливый голосок девочки, в окровавленные лохмотья растерзавший ему тогда сердце, в действительности принадлежит его собственной дочери? Как?! Только не сейчас, только не так!

- Прости меня, мой милый, мой родной, мой хороший… прости меня… - в исступление зашептала Белла.

Её руки вновь нашли всё ещё ледяные руки Эдварда. Она поднесла их к солёным от слёз губам и стала целовать, целовать, целовать, словно прося у них прощения: у каждого тонкого музыкального пальца, у каждого сантиметра истерзанной, зарубцевавшейся кожи.

Внезапно руки Эдварда перехватили запястья Беллы и, больно сжав их, встряхнули её. Она замерла, разом оборвав свой причитающий плач, и взглядом встретилась со взглядом Каллена. Сколько раз она видела в нём безусловную любовь, тихую нежность, обжигающую страсть и неистовое желание. Но ещё никогда он не смотрел на неё ТАК. Было в этом тёмном взгляде что-то дикое, почти животное, разбавленное ядовитым коктейлем из многолетнего одиночества и свирепого отчаяния.

Эдвард сжал запястья Беллы ещё сильнее, наверняка оставляя на коже отметины, и, резко дёрнув на себя, вонзился горячими сухими губами в её приоткрытый от удивления рот. В этом страстном, жестоком поцелуе не было даже намёка на нежность и ласку – только боль, бесконечные километры боли прошлых лет.

Язык и губы Эдварда стремительно атаковали, безжалостно сминали и брали в плен. В какой-то момент его зубы обхватили нижнюю губу Беллы и оттянули вниз, затем вдруг отпустили, но лишь для того, чтобы тут же вновь завладеть ею, прикусить – сначала слегка, но потом всё сильнее, до солоновато-ржавого, терпкого привкуса во рту. Белла охнула и застонала от неожиданно приятной, обжигающей боли, пославшей по телу электрический импульс наслаждения.

Эдвард выпустил из цепкого капкана своих рук запястья любимой. Его ладони легли ей на спину и надавили – сильно, требовательно, побуждая её взобраться к нему на колени, чтобы стать ещё ближе, как можно ближе. Белла незамедлительно подчинилась, как подчинялась всегда и во всём, позволяя ему править ею, как капитан правит своим кораблём. Её узкая джинсовая юбка – неожиданное и ненужное препятствие – была тут же грубо задрана до самой талии.

Продолжая одной рукой удерживать спину Беллы, другую руку Эдвард одним быстрым движением переместил на её затылок. Его пальцы крепко сжали волосы девушки в кулаке и резко дёрнули их вниз, заставляя её запрокинуть голову, открывая длинную шею с бешено пульсирующей синеватой веной. Эдвард с ненасытной жадностью блуждал по столь желанному простору её нежной сливочной кожи, источающей упоительный ароматом ночных фиалок, пробуя её на вкус, – каждый раз как в первый. Его зубы вновь и вновь прикусывали нежный атлас белоснежной кожи, оставляя метки, заросший щетиной подбородок царапал, оставляя пылающие мазки, а губы двигались по этим мазкам и меткам, словно по карте страсти, мягко целуя, будто замаливая их непростительные грехи.

Ноги Беллы обхватили спинку кресла, прижимая её к Эдварду ещё плотнее, пальчики сами собой нашли его волосы, утонули в них, запутались и сжали непозволительно крепко, больно. Гортанный стон – почти рычание – сорвался с губ Каллена. Он выпрямился, отстранив от себя Беллу, его руки взметнулись к вороту её блузки и резко дёрнули его в разные стороны – все пуговицы до единой, словно жемчужины с порванных бус, разлетелись по полу. Белз испуганно вскрикнула, но тут же застонала, нетерпеливо скидывая с себя безнадежно испорченную блузку.