Нет ничего страшнее и прекраснее, чем навеки сохранившиеся воспоминания: они возносят в рай и низвергают в ад.

Я понимал со всей обреченной остротой, что буду жить в прошлом, в котором было счастье, была Белла и наши общие мечты о будущем, о наших детях, о маленькой девочке с каштановыми кудряшками, сливочными щечками и огромными глазами, качающаяся на качелях в саду моей матери. Она навеки останется прекрасной несбыточной мечтой, которую я буду бережно хранить в моём сердце – мне не остается ничего иного.

Я развернулся к противоположной стене, на которой висело большое овальное зеркало. Я помнил, как Белла любила крутиться перед ним, напоминая мне маленькую бабочку, только обретшую прозрачные бархатистые крылья. Моя драгоценная девочка улыбалась, видя, как я медленно подхожу, обнимаю, глажу укрытые тонкой кофточкой плечики, оставляя маленький поцелуй-обещание за ушком – ровно там, где прячется бусинка родинки.

Белла прищуривалась, догадываясь, что я веду нечестную игру, соблазняя её без единого слова. Маленькая ладошка игриво шлепала меня по руке, любимая выскальзывала из моих рук, но ровно настолько, чтобы быть незамедлительно пойманной вновь.

Сейчас в этом зеркале я видел лишь отражение безнадежно больного, обреченного человека, похожего на мумию. Белла любила перебирать мои волосы, она словно колдовала, нашёптывая что-то неслышное, я помнил, как правильно, нежно и трепетно её руки касались меня. Теперь же на моей голове не осталось ни единого волоска… Моё лицо и тело были исхудавшими, кожа обтянула кости – я был ужасен, почти мертв. Я смотрел на своё отражение и видел в собственном взгляде ровно то, что читал во взглядах случайных, проходивших мимо людей: отвращение, страх и снисходительную жалость.

Вдруг волна гнева окатила меня. Я начал метаться из комнаты в комнату, хватая всё, что имело значение, я прижимал к себе мелочи, ставшие для меня теперь всем, понимая, что не могу уйти навсегда из нашего дома без них. Я собрал все фотографии, записки, написанные рукой Белз.

Я перевернул ящики комода, распотрошил шкаф, ища шарфы Беллы, потому что они до сих пор ревностно хранили её аромат. Я был одержим идеей унести с собой каждое напоминание о ней – это всё, что мне осталось.

========== Глава 25. У часов печали стрелок нет ==========

…Застывает время на стене,

У часов печали стрелок нет.

Ночь за ночью, день за днём - один,

Сам себе слуга и господин,

А года уходят в никуда,

Так течет в подземный мир вода.

«Пытка тишиной», гр. Ария

2004 – 2008 годы

Фраза «Я справлюсь!» стала для меня негласным девизом на следующие несколько месяцев. Я был твёрд в своей решимости научиться во что бы то ни стало обходиться без посторонней помощи.

Мои ноги напоминали сухие ветки срубленного дерева, но вместе с тем были тяжелыми, словно вылитыми из свинца, – мне с большим трудом удавалось поднимать их руками, перекладывать с места на место. Ослабленные долгой болезнью мышцы спины и рук были явно не готовы взять на себя всю ответственность за мои передвижения. Однако мне не оставалось ничего другого, кроме как заставить их работать на полную катушку.

Я почти переехал в тренажерный зал, оборудованный родителями специально для меня. Гантели на долгое время стали продолжением моих рук. Я занимался до ломоты в суставах, до сведённых судорогой мышц, не обращая внимание на солёный пот, разъедавший глаза, истязая себя до тех пор, пока мама или отец ни увозили меня оттуда силой, твердя что-то про меру и благоразумие.

Но и после того, как окрепшие мышцы налились силой, которой не обладали даже до болезни, я всё равно продолжал тренироваться в прежнем режиме, чтобы, обессилив, засыпать сразу, как только голова коснётся подушки.

Однако и это не спасало от бесконечно долгих, кошмарных ночей, когда мне всё чудилось, будто болезнь вернулась или вот-вот вернётся. Снова и снова я просыпался в холодном поту, раздавленный волнами прежней боли, которую невозможно было спутать ни с какой другой. И даже заверения врачей, что она носит всего лишь фантомный характер, не слишком-то облегчали моё существование.

Необходимость в регулярных обследованиях (сначала раз в три месяца, затем - раз в полгода) тоже наносила ощутимый удар по моей расшатанной психике. Лабиринты больничных коридоров, заполненные страдающими пациентами, навевали ужас, рождали в голове уродливые картинки пережитого ада.

Я умирал каждый раз, пока ждал результатов обследования. И каждый раз воскресал, когда улыбающийся врач заверял меня, что всё хорошо, и беспокоиться не о чем, при этом многозначительно добавляя: «ПОКА не о чем».

Энтони Мейсон был прав: онкологи и химиотерапевты никогда не дают гарантий. Однако они с воодушевлением признавали: если в течение первых пяти лет рецидив не случится, мои шансы на окончательную победу увеличатся в разы. Шансы, шансы… всего лишь шансы… Никто не мог пообещать, что болезнь не вернётся через восемь, десять или даже пятнадцать лет. Они охотно гарантировали только одно: если вдруг рецидив случится – это станет моим смертным приговором, не подлежащим обжалованию.

- Надо просто жить, не думая о плохом, и наслаждаться каждым прожитым днем! – улыбаясь, всякий раз при встрече твердил мне доктор Мейсон.

Но я не представлял, как можно наслаждаться опустевшей жизнью, лишенной всякого смысла. Я чувствовал себя заблудившимся кораблём, бесцельно дрейфующим в кромешной темноте. И как любому кораблю, мне нужен был маяк, чтобы плыть на его свет. Мой жизненный путь всегда освещала Белла. Потеряв её, я лишился своего главного жизненного ориентира.

К несчастью – а может, и к счастью, - я сильно переоценил свою силу воли, когда решил раз и навсегда оставить любимую. Я не собирался жить без Беллы – я лишь хотел умереть вдали от неё. Но судьба сыграла злую шутку, не став тогда обрывать мой жизненный путь. Это было мне возмездие за ту боль, что я причинил своей единственной, которую собирался оберегать от любых невзгод и страданий. А вместо этого сам стал её бедой и мукой. Я должен был нести это наказание и дальше, никому не жалуясь и ни на что не надеясь… Но жизнь без надежды – это не жизнь и даже не существование! Смерть куда предпочтительнее…

Я был словно солдат, ушедший на свою незримую войну, разбитый по всем фронтам и пропавший без вести, которого уже оплакали, отслужив заупокойную мессу. После такого не возвращаются… не имеют права вернуться! Уходя – уходи… Я понимал это, господи, конечно, понимал! Но я подыхал! Горел в каком-то нескончаемом адском пламени! Сходил с ума!

Белла была моим кислородом. Отказаться от неё – равносильно тому, чтобы приказать себе не дышать. Я честно старался следовать этому приказу, не обращая внимания на горевшую огнём грудь, требовавшую хотя бы одного глотка спасительного воздуха. Однако это оказалось выше моих сил. Буквально каждая клетка моего тела требовала вернуть Беллу. И я уже готов был сдаться… почти готов.

Несколько раз моя рука тянулась к телефону, и пальцы сами собой набирали знакомый номер, но в эту самую минуту спину снова обжигала кипящая лава боли. Стиснув зубы, я возвращал телефонную трубку на место. Мне казалось, что проклятая болезнь намеренно затаилась, выжидая того, чтобы я, наконец поддавшись тоске, вновь вторгся в жизнь Беллы. И вот тогда уж она точно вернётся, дабы с лихвой забрать всё то, что ей причитается, в этот раз утянув на дно не только меня и мою семью, но и Беллу, которую не смогла заполучить в прошлый раз.

И тогда я заключил сделку с самим собой и с судьбой: если по истечении пяти лет, прошедших после операции, рецидива не случится, я позвоню Белле, а там – будь что будет. Если судьба окажется благосклонна ко мне, Изабелла всё ещё будет свободна. Если любимая хотя бы захочет выслушать меня, я расскажу ей всю правду, я покаюсь перед ней во всех своих грехах, буду молить её о прощении, если понадобится – поползу к ней на животе. И если Богу будет угодно, она простит меня.