***

Я плыл в чёрной пустоте,

Я обретал покой,

Свет в конце тоннеля,

Как магнит, тянул к себе дух мой.

Свет был ярче тысяч солнц,

Я понял - это Бог,

Не бездушный идол,

А живой сверкающий поток.

Свет заставил вспомнить всех,

С кем дрался и грешил,

Он заставил вспомнить

Каждый шаг бунтующей души.

«Не хочешь, не верь мне», гр. Ария

Наркоз всё глубже и глубже затягивает меня в непроглядную мглу, грозящую стать моим последним пристанищем…

Тяжелый туман, стелющийся, словно плотный молочный шлейф, захватывает в свои обманчиво мягкие лапы всё вокруг. Сквозь его пелену я не могу рассмотреть ничего – только белесый беспросветный путь, по которому блуждаю уже долгое время. Иногда на перекрестках этого странного лабиринта в полотне тумана появляется едва различимый просвет, подобный окну, заиндевевшему от инея. Я замираю, вглядываюсь, пытаясь разогнать незримую помеху и отчетливо увидеть происходящее по ту сторону реальности.

Я – всего лишь сторонний наблюдатель мгновений собственной ускользающей сквозь пальцы жизни. Сейчас я пристально вглядываюсь в лица родителей, склонившихся над моей колыбелью. Я помню её, потому что она до сих пор стоит на чердаке нашего дома в Форксе, на перекладинах остались отпечатки моих зубов – мама, смеясь, рассказывала: как только у меня прорезался первый зуб, моим любимым занятием стало их целенаправленное уничтожение.

Я с упоением всматриваюсь в лицо ещё совсем молодой мамы, искрящееся любовь к своим новорожденным детям. На руках отца безмятежно посапывает Элис. Родители воркуют, склонившись надо мной, а я, упакованный, как рождественский подарок, во всё голубое, кряхчу, сучу ножками и пытаюсь улыбаться, будто понимая, как любим ими.

Картинка медленно растворяется, туман уплотняется, и я вынужден двигаться дальше, гонимый вперед слепой надеждой на то, что вновь увижу просвет в молочной пелене. И мгла не разочаровывает меня: картинки появляются и исчезают, наполняя и опустошая меня одновременно.

Вот я, девятилетний мальчишка, очертя голову кидаюсь на малолетних хулиганов. Они прижимают Элис к стене и пытаются отобрать у неё деньги, выданные родителями на покупку сладостей. Один из них хватается за цепочку моей сестры, подаренную бабушкой, и резко дергает вниз – цепочка рвется, и Элис вскрикивает от боли и обиды. Их больше, они сильнее, но этот факт не заставляет меня остановиться даже на мгновение. Они разбивают мое лицо в кровь, но деньги и, главное, цепочка, остаются при Элис, а значит, я всё сделал правильно и жалеть мне не о чем – жгучая боль и безнадежно испорченная одежда не в счёт.

Больнее всего видеть моменты моей жизни с Изабеллой. Вот нам по одиннадцать лет, и я ещё не знаю кто эта красивая девочка, похожая на изящную фарфоровую статуэтку. Она спотыкается и падает, я протягиваю ей руку, и её ладошка скользит в мою - мягкая, теплая! Девочка смущенно улыбается, глядя в мои глаза, что-то бормоча в знак благодарности, но я не слышу слов, утопая в весенней зелени её глаз.

Туман дарит воспоминание за воспоминанием: наше первое свидание, трепет первого поцелуя, нежность первой ночи, окутанная мороком, опутанная лаской, потерявшаяся в словах… Болезненно прекрасные мгновения, бережно сохраненные душой до единой секунды, до каждого вздоха и поцелуя, прикосновения и запаха, мимолетно и затаенно! Сердце сжимается в воспоминаниях, плачет от боли потери и поет от счастья, что всё это было в моей жизни!

Молочная пелена медленно, вальяжно и ленно расступается передо мной, неведомая мне сила подталкивает вперед, почти силком уводя все дальше и дальше от Беллы. Больше не видно ничего - только белесый путь и голоса, мелодии звуков из прошлого.

Я смутно слышу давно умершую бабушку, которая тихим, бесцветным голосом напевает колыбельную - я почти не помню слов, в памяти остался лишь голос и ощущение её рук: они хрупкие, кожа тонкая, будто старый иссушенный пергамент. Бабушка всегда была маленькой и незаметной, даже в этом лабиринте воспоминаний она – всего лишь тень, которая зовет меня, коря, что забыл её. Хочу пойти на зов, но вдруг издалека раздается встревоженный голос матери: «Нет, нет, тебе нельзя, Эдвард, тебе нельзя к ней, твое время еще не пришло. Маленький, слышишь? Нельзя, иди, ты должен идти дальше!» Мамин голос испуган, я слышу дрожь в каждом звуке.

Силой заставляю идти себя вперед, затыкаю уши, чтобы страдальческий плач бабушки не терзал меня. Страх, страх, он исподтишка протягивает ко мне свои обманчиво мягкие лапы, как кошка, спрятавшая когти, но готовая ими ударить в любой момент. Страх гонит меня всё дальше и дальше, дальше!

Молочный шлейф тумана становится всё темнее, гуще и тяжелее! Я чувствую его плечами – тяжело, так тяжело дышать, ещё тяжелее идти, сердце уже почти не бьется, оно лишь тягостно отбивает едва ощутимые удары, сердце задыхается в моей груди. Невнятная злая сила тянет меня к земле, туман сгущается, готовясь поглотить меня. Он навевает успокоение и легкость, обещая: больше никакой боли и слез, никаких лекарств и капельниц – только нега и покой. Покой. Долгожданный и недостижимый! Покой. Я почти согласен.

Внезапно сквозь туман до меня долетает голос Элис, бесцеремонно нарушающий подступивший ко мне покой: «Ты не умрешь, Эдвард! Пообещай мне, что вернешься ко мне, не оставишь меня одну! Пообещай!» - словно заклинание шепчет она. И я пообещал – пообещал ей перед самой операцией… Прости меня, Элис! Прости, но мне не подняться: земное притяжение слишком велико – мне не справиться одному! Слезы текут по щекам, но я знаю: это последние слёзы в моей жизни.

Вдруг чья-то сильная, горячая рука крепко сжимает мне плечо, вырывая из цепких лап вечного покоя, - отец! В далеком детстве он всегда с готовностью подхватывал меня и ставил на ноги, стоило только упасть.

Я с трудом, но всё же отрываюсь от земли, поднимаюсь, однако не знаю куда идти дальше: кругом непроглядная, вязкая, как трясина, темнота.

Всплеск воды… откуда здесь вода? Снова всплеск. Всплеск, всплеск, и я чувствую удушливо-влажный запах болотных лилий, к нему присоединяется едва ощутимый свежий аромат утренней росы, что бывает в первые дни лета: она замирает на нежных салатовых стеблях диких цветов, дрожа и переливаясь в первых лучах солнца. Вода, Боже, вода! Где-то в этой темноте есть вода! Я иду на звук, ускоряя шаг быстрее и быстрее. Снова всплеск.

Сквозь всплески слышатся музыкальные переливы звуков, складывающиеся в самый родной и нежный голос – Белла. Моя Белла! Я уже бегу, задыхаясь, сердце бешено колотится, но мне так легко, свободно: её голос всё ближе!

Тьма постепенно рассеивается, и я оказываюсь на берегу реки, хватаюсь за поручень моста, перекинутого от берега к берегу, пытаясь отдышаться. Белла зовет меня, её голос звенит колокольчиком - она уже так близко! Из последних сил делаю шаг на шаткий мост – старые прогнившие доски скрипят, вода под ними шумит, в её мрачной темноте царственно-белые лилии источают свой аромат, маня к себе, похожие на ундин, завлекающих в свои смертельные объятия моряков. Белла зовет меня с другой стороны моста - я иду к тебе, слышишь, родная, иду! Шаг, ещё один шаг. Света всё больше и больше, но мост такой бесконечный! Господи, как далеко, как долго!

Вдруг, почти ослепленный внезапной вспышкой света, понимаю: я у цели! Нежный голос совсем близко, я вижу силуэт Беллы - прекрасная хрупкая девочка, моё сердце, душа и дыхание. Она протягивает руки, ласково шепча: «Как ты долго, как долго, я истосковалась по тебе, а тебя всё нет». Сердце готово вырваться из груди, ноги сами несут меня в объятия любимой! Она светится, как искрящийся солнечный луч, в каштановых локонах пляшут огоньки, глаза сияют, а губы шепчут: «Эдвард, мой Эдвард!» Я падаю к её ногам, судорожно цепляясь за них, прижимаюсь к ним крепко, до боли, а руки любимой нежно гладят меня.

- Белла… - выдыхаю я.

========== Глава 24. Сколько будет ещё боли, сколько? ==========