Глядя в черный оконный проем, Каллен пытался рассуждать в этом духе, уговаривая себя успокоиться. Однако это не помогало: паника все сильнее сжимала его горло своей ледяной рукой, отчего дышать становилось все труднее и труднее. Помочь ему могла только Белла, но сейчас она была далеко, и Эдвард даже не знал, увидит ли ее снова…

Во мраке теплой итальянской ночи одинокие звезды с грустью смотрели, как одинокий мужчина судорожно обнимает себя за плечи, тщетно пытаясь согреться…

========== Глава 23. Сколько будет гореть надо мной звезда? ==========

Время вспять повернуть нельзя,

Сколько будет гореть надо мною звезда?!

Знаю я – Смерть найдет всех нас,

Пусть возьмет эту жизнь,

Но возьмет не сейчас!

«Не сейчас», гр.

…это самая невыносимая боль, это пытка — знать,

что тебя скоро не станет, а Земля этого не почувствует,

будет все так же спокойно вертеться.

Стивен Кинг «Долгая прогулка»

Август 2003 года

POV Эдвард

Её голова лежала на моём плече, а пальцы крепко сжимали больничную пижаму на моей груди – даже во сне она боялась отпустить мена, будто я мог в любую секунду бесследно раствориться в вечности. Рука давно затекла, сотни мелких иголок вонзались в неё, требуя прилива крови, но мне было всё равно. Меньше всего я хотел будить её, возвращать в жестокую реальность. Да и чувствовать хоть что-то ещё помимо настойчивой, бескомпромиссной боли в спине, было чертовски приятно, пусть даже этим чем-то была всего лишь очередная боль.

Из-за своей любви к Белле, не имеющей ни начала, ни конца, из-за той тоски и отчаяния, что окончательно, как мне казалось, сломили меня после поездки в Форкс, я почти забыл о своей безграничной любви к ней – моей половинке, данной мне Богом ещё до рождения… моей сестре-близняшке… моей Элис.

После своего приезда в Нью-Йорк она не переставала плакать ни на минуту и сейчас впервые забылась спасительным сном. Элис говорила, что физически чувствует боль, и я верил ей. Лет в десять она сломала руку, когда гостила у наших родственников в Италии. Так вот та же самая рука периодически ныла и у меня, хотя родители не сообщали мне о травме сестры, не желая расстраивать.

Я смотрел на Элис и видел в ней, словно в зеркале, точное отражение самого себя: бледное лицо без единой кровинки, покрасневшие глаза, в которых плескались темные волны боли и ужаса, искусанные потрескавшиеся губы, то и дело кривящиеся в страшной гримасе, напоминавшей оскал раненого животного. Она умирала вместе со мной, словно мы были неразделёнными сиамскими близнецами с одной кровеносной системой на двоих. Я физически чувствовал, что её жизнь сейчас зависит от меня: пока я дышу – дышит и она.

А ещё Элис была единственным слабым звеном в цепочке лжи о нашем расставании с Беллой.

Замерев, я смотрел, как она набирает номер Белз трясущимися от праведного гнева пальцами, и тайно молился, чтобы та ответила на звонок, узнала правду, и всё наконец встало на свои места, раз и навсегда покончив с тем кошмаром, который собственными руками выстроил вокруг себя и своих близких. Я по-прежнему считал, что поступил правильно, но потратив на это все свои физические и душевные силы, остался лежать на обочине собственной жизни, полностью отдавшись в руки судьбы. И та благословила моё решение: мобильник Беллы снова и снова был вне зоны доступа, а к домашнему телефону Свонов никто не спешил подходить.

- Ну и чёрт с ней! Чёрт с ней! – сквозь стиснутые зубы воскликнула Элис, смирившись с бесплодностью своих попыток дозвониться до Беллы. – Мы и сами справимся, без неё! Вот увидишь, Эдвард! Вот увидишь! - Сестра поспешно вытерла кулаками злые слёзы и порывисто обняла меня.

Именно в эту минуту я понял, что своей ложью лишил Беллу еще и лучшей подруги – моя ненависть к самому себе достигла апогея, но возможности для включения задней передачи я всё же не видел. У меня едва хватало сил на то, чтобы просто молчать и не шевелиться.

Боль – душевная и физическая – безраздельно правила балом, диктовала свои условия, и как ни пытался бороться, отгородиться от неё, цепляясь за остатки разума, сейчас я не видел для себя другого выхода, кроме как подчиниться, сдаться на милость победителя.

Вся моя жизнь сузилась до размеров больничной палаты. Весь остальной мир словно перестал существовать, став лишь смутным воспоминанием, спрятавшимся за наркотическим туманом обезболивающих.

Реальными были только эти стены, кричащие своей безликой белизной, и медицинские приборы, окрашивающие полумрак палаты в грязно-зеленый цвет – ночами мне казалось, что я тону в болоте, и трясина неумолимо затягивает меня всё глубже и глубже, на самое дно.

Единственное, что всё ещё удерживало меня на плаву, - это родители с Элис и моя неизменная любовь к Белле. Воспоминания о ней были настолько яркими, что порой я физически ощущал её присутствие: чувствовал аромат волос, слышал тихий голос, шепчущий что-то утешительное, ощущал на лице нежные прикосновения тонких пальчиков – я сходил с ума, но это было самое сладкое и желанное из всех безумий.

Элис тихонько всхлипнула во сне и ещё сильнее сжала в кулачке ткань моей больничной пижамы. С горьким сожалением вынырнув из воспоминаний о Белле, я снова вернулся в реальность, пропитанную тошнотворно-приторным ароматом смерти.

Я поцеловал сестру в лоб, чувствуя, как меня переполняет щемящая нежность, любовь и благодарность: Элис была надежным якорем, удерживающим мой побитый болезнью корабль у причала жизни.

- Простите, что помешал, - в палату вошел доктор Мейсон и, сделав несколько шагов, нерешительно замер, глядя на испуганно подскочившую, но еще до конца не проснувшуюся сестру. – Я хочу поговорить с тобой, Эдвард. Наедине.

- Вы можете говорить всё, что хотите, и при Элис, - возразил я, эгоистично не желая расставаться с ней ни на минуту. Её тревожный взгляд метался между доктором и мной – она не могла решить, как ей поступить.

- И всё же я настаиваю, - в голосе Энтони Мейсона завибрировали нотки металла.

Элис, молча, кивнула и, на секунду крепко сжав мои ледяные пальцы в своей ладошке, бесшумной тенью выскользнула в коридор.

Доктор Мейсон подкрутил капельницу, подсоединенную к моей руке и опустился на стул рядом с кроватью.

- Эдвард, я хочу поговорить с тобой откровенно, - неспешно начал он, - не как врач, а как друг семьи. Я всегда максимально честен со своими пациентами, но если бы ты был просто одним из них, то именно этот разговор между нами не состоялся бы. Консилиум нейрохирургов – и я в том числе – признали твою опухоль неоперабельной. И это так. Я хочу, чтобы ты понял, что под этим подразумевается. Главный принцип хирурга – не навреди. Никто не будет браться за операцию, понимая, что та либо убьет пациента, либо, в лучшем случае, только усугубит его состояние.

Доктор Мейсон говорил медленно, тщательно подбирая слова, которые – я видел – давались ему с большим трудом. Он словно переходил через реку, затянутую ненадежной коркой льда: ступал аккуратно, делая между словами-шагами большие паузы, и тщательно обходил явно опасные участки. Я ещё не понимал, к чему тот клонит, но сердце в груди застучало быстрее в предчувствии чего-то… Чего? Ещё одного удара? Или возможного спасения?

- Мы с Карлайлом проговорили вчера весь вечер. Он умолял меня попробовать, но… я ему отказал, как бы тяжело мне ни было. Я должен был ему отказать, потому что отказал бы любому другому на его месте, и совесть моя при этом осталась бы чиста. Но Карлайл не любой. В своё время он очень сильно помог мне, и я многим ему обязан. Я не спал всю ночь: думал, смотрел твои снимки, анализы, а потом снова думал. И понял, что могу это сделать. Не из чувства долга перед твоим отцом: поверь, я не стал бы оперировать даже собственного ребенка, не видя ни единого шанса на успех. Я по-прежнему считаю, что твоя опухоль не операбельна, но я готов рискнуть, если ты дашь своё согласие.

Неужели?.. Боже, неужели?!

- А что я теряю? Мне ведь все равно умирать, - горько усмехнулся я.