Всю дорогу мы ехали в полном молчании, однако я то и дело ловил на себе в зеркале заднего вида настороженный взгляд таксиста. По его напряженной позе я понял, что он ждет от меня какого-то подвоха, будто я нападу на него или еще что-то в этом роде. Вроде бы такая мелочь. Подумаешь, какой-то таксист, возможно, страдающий неврозом, психозом или, Бог знает, чем еще. Но мне вдруг нестерпимо захотелось спрятаться, забиться в щель или просто исчезнуть, раствориться. Никогда прежде я не чувствовал себя настолько жалким и ничтожным.
Заметно лучше я почувствовал себя, лишь оказавшись за закрытой дверью своего номера в небольшой гостинице. В крохотной комнате было опрятно, но также бесконечно уныло, как и на улице: старая кровать с потрескавшейся на спинке полировкой; застиранное одеяло поверх нее; потертый ковер грязно-зеленого цвета с подпаленным углом на скрипучем полу; побитые молью, выцветшие шторы на окнах (и это-то в городе, где почти не бывает солнца!). На фоне этого убожества выгодно выделялись вполне приличные на первый взгляд шкаф, тумбочка и маленький письменный стол со стулом, правда, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся выкрашенными бордовой краской, причем, не слишком аккуратно. Мое временное пристанище чем-то напоминало больничную палату, скорее всего, своей безликостью, вынужденной чистотой и отсутствием даже намека на душу.
Вероятно, мне следовало немедленно развернуться и найти более приличную гостиницу, но сил совсем не осталось. Даже не потрудившись снять с себя ботинки, я повалился на кровать поверх пропахшего нафталином одеяла. Однако отдохнуть так и не получилось: злосчастное одеяло нестерпимо кололось даже сквозь одежду, а пружины матраца ощутимо врезались в спину, по которой и без того горячей волной начинала растекаться боль.
Приглушенно застонав, я скатился с кровати и почти ползком добрался до своей сумки, так и валявшейся возле двери, благо, разделявшее нас расстояние едва ли было больше двух метров.
Прислонившись спиной к стене, я принялся торопливо шарить по многочисленным карманам сумки в поисках лекарства. Уже почти отчаявшись, я перевернул ее вверх дном и встряхнул, вывалив на пол весь свой скудный багаж, и только после этого вспомнил, что еще в самолете переложил таблетки в передний карман брюк.
Приняв наконец лекарство, я привычно закрыл глаза и стал терпеливо ждать, когда оно подействует, заставляя боль отступить хотя бы на время.
Кажется, я задремал, потому что, открыв глаза через некоторое время, не сразу понял, где нахожусь. С трудом поднявшись с пола, я подобрал свои вещи и кучей сунул их обратно в сумку. Вдруг что-то блестящее привлекло мое внимание. Присев на корточки, я подобрал зацепившийся за ворс ковра серебряный гребешок Беллы, подаренный ей Эсми на прошлое Рождество. Я не знал, как и когда он мог попасть ко мне в сумку, да это было и не важно, собственно, как и многое другое. Возможно, это было временным явлением, но в какой-то момент все вокруг утратило смысл, словно перестало иметь ко мне какое-либо отношение.
Холодный благородный металл гребня обжог пальцы, воспоминания, связанные с ним, обожгли сердце. Маленькая вещица, к которой прикасались ЕЕ тонкие пальчики, гребень, помнящий нежный аромат ЕЕ пушистых волос.
Белла… Она вмиг заполнила собой все пространство вокруг и внутри меня. Изабелла – вот то единственное, что имело значение, лишь она и мои чувства к ней были настоящими, все остальное – просто картонные декорации на сцене жизни, рухнувшие два дня назад.
Белла – последний, самый трепетный и ласковый луч солнца, которое вот-вот закатится за линию горизонта. Так и не подарив тепла, он скроется за плотной вуалью чернильно-серых облаков, чтобы не засиять вновь никогда.
Невыразимая боль сжала мою грудь стальным кольцом. По инерции я полез в карман за таблетками, но остановился на полпути: от этой боли, что сейчас раздирала мне сердце в клочья, было только одно лекарство – смерть.
И без того маленькая комната вдруг сделалась еще меньше, стало так душно и тесно, как если бы я оказался запертым в пыльном чулане.
Вслед за этим пришло четкое осознание: если я не сделаю прямо сейчас то, ради чего приехал, то не сделаю этого уже никогда, просто не найду в себе сил. Я и так с трудом мог представить, как смогу сказать Белле, глядя прямо в глаза, весь тот бред, что сочинил во время перелета.
Я зашел в крохотную ванную, чтобы умыться и привести себя в порядок перед последней встречей с Белз. Только заглянув в помутневшее от времени зеркало, я вдруг вспомнил, что не делал этого уже дня три-четыре. Увиденное мной отражение… это был не я! Не мог быть я! Немыслимо, чтобы за считанные дни с человеком могли произойти такие плачевные изменения: болезненно-бледное с желтоватым оттенком лицо; темные, глубокие круги вокруг покрасневших глаз (строго говоря, красным из-за лопнувшего сосуда был только правый глаз, что выглядело еще более жутким); искусанные в кровь губы и трехдневная щетина. Наверняка, таксист и управляющий гостиницей - я видел с какой неохотой он протягивал мне ключ от номера - приняли меня за конченого наркомана, находящего в ломке.
Я медленно, словно во сне, протянул руку и провел ладонью по жалкому отражению в зеркале, будто это могло стереть его или вернуть мне прежний вид – так глупо и наивно. Меньше всего я сейчас походил на человека, решившего начать новую жизнь, полную развлечений и мимолетных, ни к чему не обязывающих связей. Белла должна была бы ослепнуть, чтобы поверить в придуманную мной историю.
Что делать? Что же теперь делать?! Первой мыслью было отказаться от своего плана, просто поехать к Белз так, как есть, и рассказать всю правду. Это помогло бы мне, я знал, что помогло бы, пусть даже на время, но я смог бы снова почувствовать себя живым, все еще живым…
Однако я лишь плотнее сжал зубы и упрямо покачал головой. Нет, нет и нет! Я уже все решил, так будет лучше! А ты, Эдвард Каллен, можешь катиться куда подальше со своей слабостью! Тебя все равно уже нет! Достаточно просто взглянуть в зеркало, чтобы убедиться в этом! Я упрямо, уперто убеждал себя в правильности своего решения, повторяя, как сломанные часы с потерянной навсегда стрелкой, которые продолжают тикать, не понимая, насколько это теперь глупо и ненужно: «Ты даешь Белз возможность жить дальше, пойти вперед, спасаешь ее от падения в черную бездну».
Тяжело дыша, я выбежал из ванной и огляделся по сторонам, словно в надежде найти какое-нибудь решение.
Оно пришло внезапно и оказалось достаточно простым: нужно было позвонить Белле и сказать ей все то, что и собирался сказать при личной встрече. Я понимал, насколько это отвратительно, понимал, что Белз заслуживает несоизмеримо больше, чем унизительное прощание по телефону, но другого выхода просто не было - лишь это слабовольное решение, побег от действительности. Как я мог решиться на то, чтобы расстаться с единственной женщиной, которую любил, по телефону, не удостоив ее личной встречи?! Но я был загнан в угол, как зверь перед последним рывком, мне некуда было бежать, не на что надеяться. Я не мог предстать перед Белз в таком разобранном состоянии, а вернуть мне вид здорового человека было теперь под силу разве что фее-крестной из сказки про Золушку. Мне оставалось лишь молить Бога о том, чтобы однажды - пусть даже не в этой жизни - Изабелла простила меня.
Садясь на скрипучую кровать и доставая из кармана мобильник, я уже ненавидел себя, набирая до боли родной номер трясущими, словно в лихорадке, пальцами, я мысленно молил Бога о том, чтобы Он позволил мне умереть прямо сейчас, в эту самую минуту. Но как только в трубке послышались гудки, во мне словно что-то щелкнуло, будто часть моей души умерла, и на ее месте возникла бездушная машина, механически воспроизводившая заранее подготовленные фразы. Оставшийся же обломок моей души в это время корчился от боли и беззвучно кричал, но уже не в его силах было что-либо изменить.
- Да, - гудки неожиданно сменились настороженным голосом Беллы.
