В моей голове пронеслась дикая, отчаянная мысль: «Он никогда не испьет жизнь сполна, не увидит своих детей, не будет качать их на руках. Я похороню его…»
Я кричала в темноту, проклиная себя, мужа, Бога, врачей, упущенное драгоценное время, я кляла себя за то, что редко звонила, почти не ездила в гости: Эдвард всегда звонил сам, уверял, что все хорошо, мне не надо срываться с места, нестись к нему, я должна быть рядом с мужем. С мужем…
Я обязана была быть рядом с сыном, слишком рано мы отпустили его в свободное плаванье, я корила себя за то, что так мало интересовалась его здоровьем, но разве можно было предположить, что Эдвард заболеет, ведь он никогда ничем не болел. Помню, как, будучи еще совсем маленьким, он на пару с Элис свалился с ветрянкой. Тогда они оба температурили, плакали, расчесывая кожу, а я носилась от одной кроватки к другой, искренне полагая, что это худший день в моей жизни… В три года им помогла зеленка, сейчас - не поможет ничто и никто…
В кромешной темноте, благосклонно упавшей на мои уставшие плечи, я искала выход из проклятого подземелья отчаяния, понимая со всей обреченностью, что выход давно завален - мы погибнем, я погибну вслед за сыном.
Когда слезы иссякли, а голосовые связки превратились в истонченные, словно высохшие на солнце нити, лишив меня голоса, я посмотрела на черный квадрат окна - было столь темно, что все слилось в единое пропитанное чернилами полотно. Я вглядывалась в бездну, не знаю, был ли это обман зрения, но вдруг во мраке зажглась крохотная звезда, её сияние было почти незаметным, приглушенным, но свет был таким чистым – свет надежды…
В дверь тихонько постучали - в этом слабом звуке слышалось что-то обреченное, умоляющее, словно кто-то подавал сигнал бедствия.
Уже в следующее мгновение, не дожидаясь моего ответа, в палату вошел Карлайл, но в полутьме я почти не видела его лица.
- Звонил Эдвард, сказал, что уже в Форксе, и все хорошо, - голос мужа звучал неестественно хрипло, будто он очень долго спал и только что проснулся, хотя я точно знала, что уже неделю его мучит бессонница. - Белла пока ничего не знает.
- Хорошо, - кивнула я, стараясь не смотреть в сторону Карлайла.
Я чувствовала, что между нами что-то стоит, мы словно оказались пришельцами с разных планет, говорящими на разных языках: я отказывалась понимать и принимать его смирение, покорность перед судьбой, бессилие, он боялся моей почти параноидальной решимости бороться с «ветряными мельницами» и слепой веры в то, что наш сын непременно будет жить.
- Эсми, я… - неуверенно начал Карлайл, обессиленно опустившись на кровать.
- Почему ты так легко смирился, так быстро сдался?! Ведь это же твой сын! – решилась я высказать мужу в лицо то, что никак не могла ему простить.
- Наверное, врач во мне слишком силен, а люди в белых халатах не очень-то верят в чудеса, - он сгорбился, в тусклом свете, проникающем сквозь оконные стекла, стал похож на столетнего старика. - А еще мне страшно, Эсми, как еще никогда не было и уже, наверное, не будет! Я так боюсь, что все эти надежды, борьба, вера – все окажется бессмысленным, бесполезным! Если все это рухнет – я тоже рухну и не смогу подняться! Я уже едва стою на коленях, неужели ты не видишь?! – отчаянно взвыл Карлайл, запустив себе пальцы в волосы и сжав их в кулаки. – Я будто сгораю заживо! Ведь я же врач, Эсми, врач! Как я мог не подумать о последствиях той травмы?! Я должен был заставить Эдварда каждый год проходить обследования, тащить его в клинику силком, если потребовалось бы! Вместо этого я укатил в Нью-Йорк, потащив тебя с собой, и пустил все на самотек! Ты имеешь полное право ненавидеть меня за это… я сам себя ненавижу! Ненавижу!
Я опустилась перед Карлайлом на колени, сжав его руки в своих – они оказались невозможно ледяными, словно в них не было ни кровинки. Я хотела бы что-то сказать ему, разуверить, но вместо этого снова и снова шептала лишь его имя, не находя сил, чтобы продолжить.
- Прости меня, родная, прости! Я так виноват перед вами! – прижимая мои руки к своим губам, бормотал Карлайл. – Я так люблю Эдварда, он – мой единственный сын, часть меня, мое продолжение. И я не могу смириться с тем, что его не станет! Если бы у меня была возможность, я бы, не раздумывая ни секунды, поменялся с ним местами. Но я не знаю, что делать! Впервые в жизни я не знаю, что мне делать! Просто слепая вера и надежда – это слишком мало для меня. Я должен ЗНАТЬ, что делать, у меня должен быть какой-то план, решение, но… их нет! – голос Карлайла сорвался на свистящий шепот.
Дыхание мужа стало тяжелым, словно у астматика, я слышала, как сердце в его груди отбивает рваный ритм, то колотясь, как бешеное, то замедляясь, делая слишком длинные паузы между ударами.
«А что если Карлайл не переживет все это? Что если Богу вздумается отобрать у меня сразу двоих?!» - эта страшная мысль раскаленным обручем сдавила мне грудь, но я, сжав зубы, попыталась вытиснуть ее из своей головы. Я должна быть сильной ради своих мужчин, ради себя самой, ради всех нас!
- Нам рано сдаваться, рано! – жарко зашептала я, обхватив руками лицо мужа, мокрое от слез. - Мы должны, обязаны бороться! Мы не можем так просто отпустить Эдварда. Я не разомкну рук, удержу сына на этой земле, не позволю уйти вперед меня! Все вместе мы справимся, перехитрим болезнь, найдем выход, не может быть, чтобы его не было!
Даже в полутьме я видела, как в глазах Карлайла загорается тот же безумный огонек надежды, что полыхал внутри меня. Прямо здесь и сейчас все преграды между нами рухнули – мы снова были вместе, были семьей, единым живым организмом: одно сердце на двоих, одна душа, одни мысли, желания и порывы. Я любила мужа, он был нужен мне так же, как и я ему. Места для обиды и непонимания не осталось, я вдруг вспомнила о том, что Карлайл всего лишь мужчина, а мужчины всегда беспомощнее перед ударами судьбы, чем женщины, они словно могучие дубы, что с корнями выкорчевывает ураган. Мы же, представительницы «слабого» пола, будто плакучие ивы: гнемся к самой земле, стонем от боли, но не ломаемся.
- Да, Эсми, да! Ты права! Мы не сдадимся! – теперь в голосе Карлайла слышалась та решимость, которую я безуспешно пыталась найти в нем все эти два дня. - Пока в груди бьется сердце, надежда есть! И я не собираюсь спокойно смотреть на то, как умирает мой единственный сын!..
========== Глава 20. Растаяла душа, как льда кусочек ==========
Сейчас в моей душе темным-темно,
Льет грязный ливень страха и сомненья,
Как будто я «как я» - в моем «давно»,
А «я сейчас» - как в страшном сновиденье…
Пепельно-серые тучи затянули небо над Порт-Анджелесом, куда я прилетел с небольшой пересадкой в Сиэтле. Они не предвещали дождя, но и солнечные лучи не пропускали, словно все было затянуто мелкой дымчатой сеткой, только кажущейся прозрачной, – просто унылая бесконечная серость, размывшая сочные летние краски.
Здесь, в аэропорту чужого города, среди снующих туда-сюда чужих людей, я чувствовал себя идущим ко дну горьким обломком потерпевшего крушение корабля. Никакой цели, никакого смысла, никакой надежды - лишь беспросветная, безысходная пустота…
Хотя, что же это я? У меня была вполне определенная цель, ради которой я оказался здесь, но эта цель уж слишком отчетливо походила на край обрыва. Вот только я вряд ли в тот момент до конца осознавал, что сорваться с него вниз предстояло не мне одному. В свое падение в бездну я утащу за собой ту, которую хотел оберегать, любить, которая никогда не должна была узнать боли расставания.
Открыв переднюю дверь ближайшего ко мне такси, которых оказалось не так много на стоянке аэропорта, я попросил водителя отвезти меня в какую-нибудь гостиницу. Пожилой таксист с сомнением, если не сказать с опасением, окинул взглядом мою сгорбившуюся фигуру, его темные, глубоко посаженные глаза впились в меня, словно два буравчика.
Когда водитель уже готов был захлопнуть дверь у меня перед носом, я поспешно извлек из кармана деньги, сумма которых раза в три превышала реальную стоимость поездки, и протянул их ему. Тот удовлетворенно хмыкнул, выдернул у меня из рук новенькие хрустящие купюры и кивком головы указал на заднее сиденье. Я мысленно усмехнулся - деньги способны творить чудеса, стоит людям услышать их шуршание, увидеть глянцевый блеск - всё, они твои.
