В палате было невозможно душно, темнота сгустилась и давила на грудь каменной плитой. Я изо всех сил пытался заснуть, потому что знал: мне непременно присниться Белла, и все страхи отступят хотя бы на время. Но в последние дни сон был нечастым гостем.
Дверь в палату бесшумно отворилась, на несколько мгновений разбавляя темноту комнаты приглушенным светом из коридора.
Отец медленно подошел к моей кровати и на минуту замер, склонившись ко мне. Сам не знаю почему, но я закрыл глаза и притворился спящим, стараясь дышать ровно. Что-то неразборчиво прошептав, Карлайл провел рукой по моим волосам и, осторожно ступая, вышел в коридор.
Я открыл глаза и прислушался к тишине, нарушаемой лишь удаляющимися шагами отца. Внезапно кто-то окликнул его по имени. Возможно, я ошибся, но мне показалось, что это был доктор Мейсон. Встав с кровати и подойдя к двери, я напряг слух, но все равно не смог разобрать, о чем именно разговаривают Карлайл и Энтони.
Стараясь не шуметь, я приоткрыл дверь и снова прислушался.
- … как с коллегой и другом, - доктор Мейсон говорил медленно, делая большие паузы, будто слова давались ему с большим трудом. В его руках были большие прямоугольные черно-белые снимки, на которые он периодически указывал, словно пытаясь что-то объяснить, подтвердить. - Прости, Карлайл, но это невозможно…
- Как же так? Он же мой сын, и не может быть, чтобы… - я с трудом узнал в этом свистящем шепоте голос отца.
- Ты ведь и сам понимаешь, что такие опухоли не операбельны. Я ничего не могу сделать. Никто не может, прости, Карлайл. Опухоль, она… она… ты пойми, обратись он раньше, возможно, был бы какой-то крохотный шанс, хотя я очень сомневаюсь, посмотри, - он указал на снимок, который превратил мою жизнь в жалкие лохмотья.
- И сколько… - отец замялся, словно не в силах закончить фразу, но все же продолжил дрожащим голосом: - Сколько у нас времени?
- Болезнь быстро прогрессирует, так что месяца три-четыре, не больше.
- Значит, это конец? - голос отца звенел от подступающих к горлу слез.
- Держись, Карлайл, слышишь? Я не стану говорить, будто представляю, что ты сейчас чувствуешь, потому что это невозможно себе представить, это самое страшное в жизни каждого человека, но ты можешь во всем и всегда на меня рассчитывать, я сделаю все возможное, чтобы помочь, хоть как-то облегчить боль и… Боже, что я несу?! Это совсем не то! Я лишь хочу, чтобы ты знал: я буду рядом с вами. Держись! Ради Эдварда, ради Эсми!
- Боже, Эсми… как я скажу ей, как я смогу сказать ей, что наш сын… как?! - отец вдруг сгорбился, превращаясь в старичка, его руки обреченно повисли вдоль тела.
- Если хочешь, я поговорю с ней и Эдвардом. Но мне кажется, будет лучше, если ты сделаешь это сам.
- Да-да, я сам… сам… - речь отца стала невнятной, и я перестал различать слова.
Смысл только что услышанного все никак не мог дойти до моего сознания и уложиться там. Отвернувшись от двери, я прислонился к косяку и принялся бессмысленно вглядываться в темноту, придававшую окружающим предметам зловещие очертания и некую враждебность. Палата оживала на моих глазах, я словно плутал в темном лесу, не имея ни малейшего шанса выйти, я погибал в трясине, сотканной из темноты и страха. Мне казалось, что стены медленно надвигаются на меня - палата сузилась до крошечного размера, вытеснив весь кислород. Задыхаясь, я снова развернулся к двери и высунул голову в коридор, судорожно хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.
И вместе с тем, я видел все происходящее будто со стороны: свою фигуру, согнувшуюся пополам в приступе удушья, Карлайла, сидевшего в одиночестве на полу коридора, зажав зубами свой кулак и вздрагивая всем телом от рвущихся наружу рыданий.
Да, “веревка оборвалась”, и я стремительно летел в черную пустоту - самый страшный, самый последний полет в моей жизни. И вот оно, ломающее кости и разрывающее внутренности приземление - четкое осознание происходящего. Больше не нужно чего-то ждать, мучиться неизвестностью, но и места для надежды уже не осталось. Не осталось ничего, лишь выжженная огнем пустота и обгоревшие обломки моей жизни, вышедшей прямиком на финишную прямую.
С трудом разжав пальцы, сжимавшие дверной косяк, и едва передвигая будто налившиеся свинцом ноги, я подошел к Карлайлу и положил свою руку ему на плечо:
- Папа…
Я и сам не заметил, как оказался в крепких отцовских объятиях. Никто из нас двоих прежде не умел плакать и не признавал мужских слез, но сейчас мы сидели на полу, рыдая и цепляясь друг за друга, словно утопающие, не говоря ни слова, лучше, чем кто-либо, понимая друг друга, деля одну боль и беду на двоих.
========== Глава 19. Когда душа от боли взвоет, судьбой зажатая в тиски ==========
Ожидание смерти - хуже самой смерти…
Мэйсон Сторм «Смерти вопреки»
У каждого есть точка срыва…
Когда желание одно –
Послать всё к черту, и с обрыва
Упасть песчинкою на дно…
Когда душа от боли взвоет,
Судьбой зажатая в тиски,
И пустота сердечным боем
Остервенело рвёт виски…
Когда оставили надежды,
И рядом нет родной руки,
Что, взяв за краешек одежды,
Легонько вырвет из тоски…
Когда и Бог тебя не спас,
И мир жестокий равнодушен,
И свет предательски погас,
Что согревал мечтами душу…
Я сломался, превратился в заброшенные руины самого себя, по которым с гулким свистом гуляет ветер, смешанный с темно-серым пеплом от сгоравшей в мучительной агонии души. Трудно было осознать, что все происходящее со мной – страшная реальность, рассудок будто пытался отгородиться, чувствуя, насколько близок к безумию. Лишь вид в одночасье постаревших родителей, отчаянно хватающихся друг за друга, заставил меня поверить – это конец. Моя жизнь оказалась печальной короткометражкой, и вот-вот начнутся финальные титры, а затем экран заполнит черная пустота.
Надежда - сладкое слово с послевкусием горькой полыни на губах. Потому что Она напрасна, иллюзорна и заведомо обречена на смерть… как и я. Никогда не цеплявшийся за нечто эфемерное и не веривший в чудеса, я и сейчас, как не силился, не смог заставить себя сохранить веру, о которой, словно заклинание, твердила мама, чем еще больше разрывала мне сердце на части. В такие минуты Эсми жила самообманом, и я не винил ее за это. Для моей обезумевшей от горя матери вера в чудо, в призрачное исцеление, в то, что Господь смилуется над ее несчастным сыном, было единственным, что держало от падения в пропасть. Я чувствовал каждой клеткой своего тела, что Эсми сходит с ума от боли.
Отец пытался встряхнуть меня, говоря, что нужно бороться, но даже понимая его правоту, я не находил в себе сил, попросту сдавшись на милость победителя, выкинул смерти белый флаг. Я оказался слабаком и яростно ненавидел себя за это. В какой-то момент я вдруг понял, что нет надежды, сил, желания бороться, карабкаться, болезнь сильнее, а я - всего лишь пешка в ее игре, заведомо обреченная фигура, которая еще немного и упадет за пределы доски.
Но еще больше я ненавидел себя за ту боль, что причинял родителям, хотя прекрасно понимал: в кошмаре, со скоростью и разрушительностью лавины накрывшем нашу семью, нет моей прямой вины. Однако это не приносило облегчения: каждая их слезинка, каждая морщинка, залегшая у глаз, каждый седой волосок, каждый острый укол боли в самое сердце – все из-за меня. А ведь еще только самое начало конца – впереди мучительные дни и недели наблюдений за тем, как их сын превращается в скрюченное болью существо, из которого по капле уходит жизнь, оставляя лишь призрачную тень того, кем он был раньше.
Не в моих силах было оградить их от этой агонии смерти, в которой им предстояло гореть вместе со мной до самого конца. Но если для меня все закончится вечным покоем через несколько месяцев, то жизни Карлайла и Эсми никогда не вернуться в прежнее русло, я останусь с ними вечной болью, никогда не заживающей раной на сердце.
Этим утром я случайно услышал, как мама, вжавшись в грудь отца, отчаянно шептала, что если не станет меня, то смысла жить больше не будет:
