Перед глазами с бешеной скоростью вращался украшенный лепниной потолок, но вскоре кроваво-красная пелена, застилавшая глаза, лишила меня и этой, последней связи с реальностью.

Я был брошен один на один с этой болью, противостоять которой у меня не было сил, она изощренно терзала мое тело остро заточенными изогнутыми кинжалами. Балансируя на тонкой грани, я терял связь с реальностью, моля о том, чтобы упасть, исчезнуть, не чувствовать, но терял сознание медленно, слишком медленно, раз за разом проходя каждый из семи кругов ада…

Возвращение к реальности тоже было медленным: я то слышал вокруг себя незнакомые голоса, произносящие сложные медицинские термины, значение которых не понимал, иногда слаженный строй голосов в моей голове разбавлялся жужжанием каких-то приборов, а затем меня снова мягко обволакивала тишина.

Чья-то теплая ладонь легла на мою щеку, пальцы едва уловимо пробежались по лбу, убирая упавшие на него пряди волос, мягкие губы коснулись виска, неся с собой легкий аромат ванили и апельсина - мама.

Я почти не узнал в этой измученной, уставшей женщине свою маму, ее лицо было мертвенно-бледным, плотно сжатые губы приобрели неестественный синеватый оттенок, вся она словно сжалась, став меньше, старше. В ее глазах я увидел страх, инстинктивный животный страх, сметающий все на своем пути. Прежде мне доводилось видеть маму такой лишь однажды: когда умерла наша бабушка.

- Как ты, сынок? - прошептала Эсми, снова погладив меня по щеке.

- Сейчас уже неплохо, - это была почти что правда.

Боль в спине стала вполне терпима, но те чувства, что я испытывал еще в самолете, снова вернулись и принялись мучить меня с удвоенной силой. Разница была лишь в том, что теперь я знал, в чем причина этого острого страха, подтачивающего меня изнутри. Сейчас я почти физически ощущал боль, наполнявшую мою грудь.

Ища поддержки, я окинул взглядом родителей, но нашел на их лицах точное отражение тех самых чувств, что испытывал сам: страх и смятение. Наши с отцом взгляды пересеклись, и мое сердце будто провалилось в темную пустоту, образовав в груди кровоточащую рану.

- Прости, я разбил статуэтку деда, - с трудом сглотнув, пробормотал я и поспешно перевел глаза на свою забинтованную ладонь, лишь бы не видеть искаженное страдальческой гримасой лицо Карлайла с глубокой морщинкой между бровей.

- Давно у тебя появились боли в спине? - надтреснувшим, почти срывающимся голосом спросил отец, никак не отреагировав на мои извинения, и, не дождавшись ответа, тут же задал еще один вопрос: - Почему ты сразу же не обратился к врачу, даже мне не позвонил?!

- Я не знаю, я не думал, то есть мне казалось, что дело в старой травме, да и времени совсем не было, - на одном дыхании протараторил я и резко замолчал, почувствовав, что начинаю задыхаться: грудь бесполезно вздымалась вверх и снова опускалась, но кислород почти не проникал в легкие, словно кто-то накинул мне на шею тугую удавку. - Я ошибался? Дело не в травме? Это что-то серьезное? - почти прохрипел я.

- Эдвард, позвоночник - это всегда очень серьезно, - невозмутимо ответил доктор Мейсон, все это время абсолютно неподвижно стоявший возле Карлайла.

Я достаточно хорошо знал Энтони Мейсона - высокого худощавого брюнета с внимательными карими глазами, заслуженно считавшегося одним из лучших нейрохирургов страны. Они с Карлайлом вместе учились на медицинском и с тех пор стали близкими друзьями. До того, как мы переехали в Форкс, Энтони был частым гостем в нашем доме и время от времени развлекал нас с Элис своей изумительной игрой на рояле. Помню, будучи совсем маленьким, я мог часами стоять рядом с роялем, за которым сидел доктор Мейсон. Я смотрел, как его тонкие пальцы порхают по клавишам, словно ведя с ними тихий диалог, я вслушивался в мягкие певучие звуки, плавной рекой текущие из-под его пальцев - он казался мне волшебником. Долгое время я заблуждался, искренне считая Энтони профессиональным музыкантом, выступающим на больших сценах, мне и в голову не приходило, что эти тонкие длинные пальцы были созданы Богом вовсе не для черно-белых клавиш рояля, а для хирургических инструментов, своим холодным стальным блеском всегда вселяющих в меня острый страх. Когда мне, кажется, лет в семь, открылась истина, я жутко расстроился и разочаровался почти так же, как Элис, до смерти боявшаяся мышей, когда узнала, что обожаемый ею Микки-Маус - это мышонок.

- Я понимаю, что все серьезно, но… насколько именно? - боясь услышать ответ, с запинкой спросил я.

- До тех пор, пока не увижу результатов всех анализов, я не делаю никаких прогнозов и не ставлю предварительных диагнозов. Я должен быть на сто процентов уверен в каждом своем слове, сказанном пациенту.

- А в вашей практике часто случаются утешительные диагнозы? - не знаю, что именно я хотел услышать от доктора Мейсона, но мне была жизненно необходима хоть какая-то определенность сиюминутно, сейчас, без промедления.

- Довольно часто, - губы Энтони растянулись в едва заметной, будто осторожной улыбке. - Результаты биопсии будут готовы через несколько дней, а пока отдыхай, не перегружай позвоночник и постарайся ни о чем не думать. Я понимаю, насколько это непросто, но тебе действительно нужно успокоиться и хоть немного отдохнуть. Вам всем это нужно, - выразительно взглянув на Карлайла, с нажимом добавил он.

Но доктор Мейсон ошибся: успокоиться и ни о чем не думать было не сложно - это было невозможно.

Днем я чувствовал себя альпинистом, сорвавшимся со скалы и повисшим над пропастью на одной страховке, нити которой лопались одна за другой, приближая неминуемое падение. Я слышал каждый надрывистый треск этих самых нитей - они отсчитывали секунды моей жизни. И вот ты смотришь вниз, а в голове отбойным молотком стучит только один вопрос: “Неужели это конец?!”

По ночам мне казалось, что я медленно тону в вязком болоте отчаяния. Даже темнота, царившая в палате, была насквозь пропитана едким запахом страха.

Страх - это одно из самых разрушительных чувств, затмевающее собой все остальные, мешающее мыслить здраво. Он превращает тебя в раненного зверя, забившегося в самый дальний и темный угол. Нет более мерзкого и липкого чувства, так глубоко пускающего корни в твоей душе, прирастающего к тебе, словно вторая кожа.

В этом почти безумном угаре был лишь один единственный глоток чистого, не отравленного страхом воздуха - голос Беллы в телефонной трубке.

Каждый раз, набирая трясущимися пальцами до боли знакомый номер, я был полон решимости рассказать любимой о том, что со мной творится, как мне страшно, дико страшно! Я готов был умолять ее приехать, потому что отчаянно нуждался в ней, как никогда и ни в ком прежде.

Но каждый раз, стоило мне только услышать голос Беллы, и я тут же будто натыкался на невидимую преграду, язык словно немел, отказываясь подчиняться мне. Мысленно крича и моля о помощи, в действительности я лишь бормотал никому не нужные, дежурные фразы и, начиная задыхаться от собственной никчемности, спешил закончить разговор, сославшись на занятость. Потом я еще долго сидел, прислушиваясь к своему рваному сердцебиению, и судорожно сжимал в руках телефон до тех пор, пока горячая волна боли, зарождавшаяся в пояснице, не начинала спускаться вниз, сводя судорогой мышцы ног.

Я мечтал прижать ее к себе, почувствовать размеренный стук маленького сильного сердца, услышать мелодичный тихий голос, заговаривающий все мои кошмары, отгоняющий боль, словно одно ее присутствие могло все исправить, спасти, избавить меня от мучительного страха, перерастающего в панику. Признаться честно, я боялся неопределенности, но больше всего меня терзал поглощающий нерациональный и ничем не подпитанный ужас того, что я не увижу Беллу никогда. Она останется мучительно-прекрасным воспоминанием, растворяясь в темноте жизни. Разве будет жизнь без нее? Нет, только темнота и одиночество.

Но это не могло длиться вечно. Рано или поздно веревка, удерживающая над пропастью, должна была оборваться - неминуемое падение и удар, ломающий меня, словно куклу…