В моей душе больше не было обиды за его предательство и нелюбовь, только боль, сильная, всепоглощающая боль от расставания… и все же чувство благодарности за дочку было во сто крат сильнее… Если бы в моей жизни не было Эдварда, Мелл не появилась бы на свет! А свою жизнь без нее я не представляла, мне казалось, она всегда была со мной, она – мое сердце, душа, моя ночная фиалка - так любил звать меня Эдвард. И когда я впервые посмотрела в удивленно распахнутые глаза малышки, первое что я подумала: «Mio viola Nite».
В то время я увлеклась фотографированием, конечно, единственным объектом, попадавшим в объектив моего фотоаппарата, стала дочка, я делала кадр за кадром, ловя каждый миг: мне хотелось запечатлеть всю ее жизнь в фотографиях. Лишь спустя время я поняла, что делала это преднамеренно, надеясь на то, что однажды судьба все же предоставит мне возможность показать эти сохранённые на пленке мгновения Эдварду, чтобы он своими глазами смог увидеть, прочувствовать, осознать дорогие сердцу моменты взросления нашей дочери.
Родители, в особенности мама, не понимали, почему я так цепляюсь за Мелли, не принимаю помощь даже тогда, когда от усталости валюсь с ног и засыпаю на стуле у кроватки. Рене много раз пыталась дать мне возможность отдохнуть и выспаться, предлагая понянчиться с внучкой, она очень обижалась на меня, говоря, что я совсем не даю ей насладиться ролью бабушки, но я ничего не могла с собой поделать. Рассказать о страхе, что Мелли вдруг исчезнет, я не могла, боясь, как бы они не сочли меня параноиком.
Со стороны я напоминала сумасшедшую мамашу, но меня это мало волновало. Чтобы не разлучаться с дочкой, я решила взять академический отпуск до того момента, как Мелли сможет поехать со мной. Мама предложила мне учиться заочно, и ездить только на сессии, на время которых она будет заниматься внучкой. Но как я могла уехать даже на день?!
Время летело стремительно, я кружилась в водовороте дней, которые сменялись ночами, складываясь в недели, а затем и в месяцы, я жила, мы жили…
Впервые мой страх потерять Мелл материализовался, когда она сильно простудилась, несмотря на всю мою заботу и внимание. Я так старалась, оберегала ее, но все же не смогла уберечь. Господи, я считала себя ужасной матерью! Кружа по коридору детского отделения больницы, я проклинала себя и собственную никчемность, корила, что не доглядела, не заметила первые симптомы болезни. Мама была рядом, уговаривая успокоиться, твердя, что все дети болеют, и моей вины в этом нет. Но как же нет вины?! Кто тогда виноват?! Я хожу по коридору, а моя маленькая девочка страдает от температуры, ей тяжело, больно и страшно! Боже, лучше бы заболела я, только не она!
За ночь, проведенную в больнице, я постарела, кажется, лет на десять, легче стало только тогда, когда мне позволили забрать Мелли домой.
Несколько дней она еще температурила, и впервые с момента ее рождения я услышала, что она плачет - громко, надрывно, требовательно, она плакала часами, разрывая мне сердце, но все, на что я могла уповать - это лекарства, прописанные врачом, и его заверения, что все пройдет, надо лишь соблюдать предписания.
Я ходила бесконечными кругами по детской, как загнанный в клетку зверь, укачивая плачущую от жара Мелли, ее тельце было горячим, заплаканные глазки слипались от усталости, а кулачки требовательно сжимались. Она плакала и плакала, а я медленно сходила с ума. Минуты казались часами, время дразнило, мучило, оно издевалось надо мной! Уже не чувствуя ни рук, ни ног, я превратилась в собственную тень за эти дни, двигаясь как маятник из стороны в сторону, останавливаясь лишь для того, чтобы переодеть Мелл и измерить температуру, которая, к моей радости, медленно, но верно падала.
В то время моя дочка впервые проявила свое упрямство: когда я хотела уложить ее в кроватку и передохнуть, она начинала плакать еще сильнее, ловкие маленькие пальчики цеплялись за меня, говоря о том, что моя сладкая девочка не хочет отпускать маму ни на минуту. Тяжело вздохнув, я вновь прижимала ее к груди и начинала тихо укачивать, молясь всем известным мне богам, чтобы Мелл успокоилась.
Мягкие, будто бархат, лапы сна настигли меня внезапно, не помню, как слиплись от тяжести веки, словно Оле Лукойе брызнул на них теплым молоком - я погружалась в сон, крепко прижимая успокоившуюся дочку к груди. Мне было спокойно, так спокойно… Казалось, я парю над землей, там, где не было забот, проблем, боли, никаких тревог, я была наполнена счастьем - оно было так ощутимо, я могла прикоснуться к нему кончиками пальцев, почувствовав всю его нежность, мое сердце пело, звеня как серебряные бубенчики, отбивало веселый ритм, ему вторил звонкий, чистый детский смех, который подхватывал окрашенный легкой хрипотцой смех Эдварда.
Мы были втроем, вместе, во дворе дома родителей Эдварда. День был расцвечен искрящимися красками, оттенен мягкими мазками солнечных лучей, оставляющих мимолетные поцелуи на щечках Мелли, скромно касаясь ямочек на щеках Эдварда, смущенно лаская мои ладони, которые покоились на плечах любимого. Мелли ворковала с роем бабочек, кружащих над жасминовыми кустами, она на что-то уговаривала этих посланников небес, их вельветово-пушистые крылья, окрашенные в переливчатые оттенки лазури, томно колыхались над источающими дурман кремовыми цветами. Воздух был пьянящим, а руки Эдварда такими сильными, родными. Он вычерчивал одному ему известный узор на моей щеке, я почти не слышала шелест его слов, голос любимого был близким и далеким, я понимала только то, что он мой, он никуда не уходил, он любит меня и Мелли, он наш! Я различала в его шепоте слова итальянской серенады, что он пел мне в Италии, слышала его благодарность за Мелли, в словах Эдварда, окутанных мороком, сквозило ничем не скрытое, на грани поклонения, обожание, будто любимый боготворил меня и Мелани.
Сверкающие в лучах солнца слезы бежали из моих глаз, Эдвард мягко стирал их кончиками пальцем, шепча, что не надо плакать, теперь надо только радоваться.
Он прижал меня к своей груди так крепко, что я могла слышать каждый драгоценный удар его сердца, которое вторило его словам, доказывая, как сильны его чувства к нам. В этот момент наше маленькое сокровище уверенно потянуло меня за подол юбки, требуя незамедлительного внимания, я с легким сожалением оторвалась на миг от Эдварда, опустив взгляд на дочку, которая, улыбаясь, протягивала нам бабочку, царственно сидящую на ее маленьком пальчике. Своенравное дитя небес было покорено улыбкой ребенка. Мелли светилась, я заворожено смотрела, как Эдвард подхватывает ее, сажая на плечи, она визжит, барахтается, ее смех рассеивается в парящей неге летнего воздуха, она счастлива, ее ручки цепко держатся за папину шею, разутые ножки болтаются, между маленькими пальчиками застряла тонкая ниточка травинки, я протягиваю руку, выдергивая непрошеную гостью. Мелл заливается звонким смехом: она боится щекотки, как и Эдвард.
Я смотрю на них, кажется, вот-вот мое сердце разорвется от счастья на миллионы кусочков, я была переполнена им, внутри меня все ликовало! Эдвард протянул мне раскрытую ладонь, в которую я, ликуя, вложила свою, тонкий обод обручального кольца подмигнул своему брату близнецу, одетому на палец любимого, замок рук сомкнулся, а ключ я предусмотрительно выбросила…
Проснувшись, я долго не могла понять, где я, в комнате было очень темно и пугающе тихо. Меня скрутила паника, в голове пронеслось: «Все это только сон, ничего не было: Мелли, Эдварда – они лишь плод моего воображения, я совсем одна в своей комнате, и только недавно любимый бесцветным голосом сказал, что уходит…»
Я судорожно обхватила себя руками, вскакивая с постели, и подбежала к двери, распахивая ее и зовя на помощь маму, которая тут же выбежала из комнаты с белой дверью с нарисованным на ней зайчиком. Захлебываясь слезами в её объятиях, я никак не могла успокоиться, выплескивая на нее сумбурный поток речи. Мама прижимала меня к себе, объясняя: они с папой увидели, как я заснула в детской, и решили, что мне надо отдохнуть. Папа перенес меня в мою старую спальню, а мама осталась с мирно посапывающей во сне Мелл.
