В следующую минуту я почувствовала на себе чьи-то заботливые руки, пытающиеся поднять меня с пола – мама…

Ее бледное, испуганное лицо я видела словно через плотную пелену тумана, перед глазами все плыло и кружилось. Рене что-то шептала мне побледневшими губами, но звуки ее голоса едва доходили до меня, будто через толстый слой ваты.

Однако я и не хотела ничего слышать, я вдруг стала абсолютно равнодушна ко всему, что происходило со мной и вокруг меня. В один миг мое сердце превратилось в выжженную болью пустыню, в которой уже никогда не прорастет даже слабый росток счастья.

========== Глава 11. В свете дня я закрашу черным зеркала ==========

А за окном тишина, тихо шепчет она,

И на сердце тоска.

Боль на душе, пустота, все как будто во сне,

Тихо плачет струна.

Я не пойму, откуда все это?

Будто прошло все и кончилось лето,

Листья кружат над землей,

Ты останься со мной!

Боль! Звучит гитарная струна,

Тупая боль! Как больно сердцу без тебя.

И эта боль! Как черный ворон надо мной,

Зовет и манит за собой,

И я прошу тебя постой,

Гитара пой!

Дельта «Боль»

Океан немой, оглушающей боли, когда все слова теряют смысл, и тишина становится блаженством, потому что она нема, нема как душа, мертвая душа с вырванным сердцем, немым мертвым сердцем…

Маленькая комната с едва различимыми выцветшими обоями в цветочек, погружена в вечные сумерки… Я потерялась, медленно утопая в вязком болоте страдания, не зная, какое сейчас время суток, день, месяц, год - все остановилось, даже часы словно замерли в скорбном сочувствии. Вокруг меня, как и в моей душе, царили вечная темнота и тишина, тишина и темнота… Света не было, ничего не было, только боль, так много боли… Она парализовала сознание, тело и убила душу.

В звенящей тишине можно было слышать, как кружится пыль, крохотные серые частички медленно танцуют немой танец, танец без музыки, их движения слаженны, грустны и обречены, даже они умирают в этой тишине, как и все вокруг.

Мои руки? Исчезающие тонкие, такие прозрачные, с паутинкой вен, исхудавшие пальцы, кожа пепельно-серого оттенка, оттенка пыли и забвения, синева крохотных ногтей. Мои руки, мое тело, моя душа – все стало каким-то призрачным, эфемерным. Порой мне даже казалось, что если я подойду к зеркалу, то не увижу в нем своего отражения - странное, пугающее ощущение.

Я чувствовала, как мое лицо постепенно превращается в одну из тех застывших масок, что я видела в Италии. Италия… нет, не вспоминать, забыть, забыть, не было, не было, не было!

- Ты никогда не будешь тосковать, никогда не будешь тосковать! - шептал навязчиво голос.

Но поздно: мое лицо уже превратилось в маску - посмертную маску тоски, на которой никогда не сможет расцвести улыбка… никогда…

Исхудавшая рука взметнулась вверх, коснулась шеи, где болтался кулон - моя половинка, потерявшая пару, подвеска висела теперь так низко, что я могла спокойно рассматривать её. Белое золото стало тускло-серым, крохотные осколки бриллиантов больше не искрились: половинка сердца носила глубокий траур, как вдова.

Вдова? У вдов есть страшная, но объяснимая причина их одиночества, я же была не вдовой, а всего лишь выброшенной вещью, забытой, использованной, растоптанной, меня вообще больше не существовало. Эдвард был жив, здоров и, скорее всего, счастлив, что наконец избавился от меня. Это я умерла, превратилась в призрак, который ходит по земле, не в силах найти покой.

Пальцы погладили холодный металл, жалея его. Затем они взметнулись к щеке, наткнувшись на скулу, я подумала: «Какая острая…» Ладонь скользила по коже, ставшей совсем другой, будто из нее высосали всю жизнь: она стала хрупкой, сухой, как пересушенная рисовая бумага.

Я резко обернулась и наткнулась взглядом на чье-то отражение в большом зеркале. Девушка из зазеркалья была очень маленькой и худой, точнее, она была прозрачная, как ускользающая тень. Темные волосы, тяжелой волной падающие на выступающие плечи, были тусклыми и унылыми. Широко распахнутые огромные глаза неопределённого темного цвета. Какого цвета? Цвет, который нельзя было разобрать из-за чёрных, залегших под ними теней.

Невесомое создание гладило себя по лицу, движения рук были неуверенными и жалкими, будто хотели что-то удержать, цеплялись за что-то, уже давно потерянное, похороненное. Я жадно всматривалась в отражение, с трудом осознавая, что девушка из зазеркалья — это я.

Заставив себя встать, я медленно и неуверенно подошла к зеркалу, протянула руку и вдруг с жалостью коснулась её лица — та склонила голову, словно оценивая ласку, как подобранный на улице продрогший бездомный котенок, которого вышвырнули из дома, но кто-то, сжалившись, подобрал его. Это была жалость, исступлённая, примитивная жалость. Я гладила тень в зеркале. Я не могла коснуться себя, меня больше не было. Но когда же меня не стало?

Тот день был такой теплый, чудесный летний день – начало августа, солнце понемногу сдавало свои права, но еще грело, ласкаясь. А я пребывала в бесконечном, тревожном ожидании, никогда я раньше не испытывала такой тянущей боли в области солнечного сплетения - солнечного, какая ирония! - где как будто завязывался узел, тугой морской узел, который невозможно развязать, распутать, его можно только разрубить, превратив единую нить в два обрывка. Так и случилось с нами: Эдвард безжалостно разрубил узел нашего счастья, нашей любви, не было больше МЫ, был он, жизнь которого только начиналась, и я, жизнь которой осталась в прошлом, а впереди только жалкое существование и гнетущее одиночество.

С тех пор прошло уже столько дней, а я помнила все, что он мне говорил, каким равнодушным был его тон. Речь Эдварда выжглась каленым железом на моей коже, каждое слово было подобно незаживающему ожогу, который ничто на свете не сможет излечить, никакая пересадка кожи не поможет… ничто и никто не спасет…

Помню, как отчаянно мне хотелось заплакать, хоть немного смочить соленой влагой ту пустыню, что образовалась внутри меня, но слез не было…

Родители долго суетились вокруг меня, пытаясь добиться от меня объяснений происходящему. Когда я наконец смогла в двух словах рассказать им о телефонном звонке Эдварда, на их лицах появилось изумленное недоверие, но им пришлось поверить в реальность происходящего, как и мне…

Как только они, подавленные и молчаливые, оставили меня одну, я неслышно затворила за ними дверь, задернула занавески, погрузившись в тишину и темноту. Сев на краешек кровати и аккуратно сложив руки на коленях, я застывала в немой неподвижности. Всё, чем я жила, медленно умирало во мне, но я ничего не могла с этим поделать, мне оставалось быть лишь сторонней наблюдательницей собственной гибели. Мама и папа пытались как-то расшевелить меня, достучаться до моего умирающего разума, но я не хотела ничего видеть и слышать, мир вокруг моей хрустальной гробницы потерял для меня значение…

Я вглядывалась в тень из зазеркалья, всё ещё жалея её. Я подняла на нее глаза, встретившись с ней взглядом. Мы смотрели друг другу на друга, ведя свой немой диалог.

В моей голове пронеслись последние дни, когда я еще жила, дышала, любила, и весь мир был заключен в одном единственном человеке, в ладонях которого было мое сердце, однажды так доверчиво подаренное ему и жестоко раздавленное им же. Последний день, последняя ночь вместе - а было ли всё это, или моё счастье просто привиделось мне? И не было НАС, а были просто глупые, несбыточные девичьи мечты?

Стоя у зеркала, я принялась неспешно рассказывать тени о последней ночи моего существования…

******

Мама, я опять вернулась

К городу на побережье

Мама, я забыла гордость

Но я узнала, что такое нежность

Мама, я так одинока

А вокруг меня люди, люди

Мама, у меня сердце не бьётся

Мама, что со мною будет?

Теплая ладонь мягко коснулась моего плеча, легонько погладив, отводя волосы в сторону.

- Белла, поговори со мной. Милая, ты не можешь столько молчать. Маленькая моя, родная моя, взгляни на меня! - Мамин голос был таким тихим. Она плакала. Я слышала, как она всхлипывала, утирая слезы рукавом блузки. – Белла, поешь, я боюсь, что ты умрешь от истощения. Поешь, я не могу больше так.